что хотят ограничить свободу и самоуправление. И я постараюсь ловко избегнуть всех этих подводных камней, стремясь в то же время к восстановлению престижа и силы монархии.

— Значит, вы искренне и чистосердечно становитесь на нашу сторону? — почти с мольбою спросила Мария Антуанетта. — Вы хотите служить нам и помогать советом и делом?

На ее вопросительный, испытующий, тревожный взор Мирабо ответил ясной улыбкой и благородным, ободряющим выражением своего лица.

— Государыня, — сказал он приятным, звучным голосом, — я защищал монархические принципы, когда видел только слабые стороны королевского двора, когда я, не ведая ни души, ни помыслов дочери Марии Терезии, еще не знал, что могу рассчитывать на такую благородную посредницу. Я боролся за права трона, когда мне только не доверяли, когда клеветническая злоба считала подозрительным каждый мой шаг и видела в нем лукавство. Я служил монархии даже тогда, когда знал, что не получу от моего справедливого, но обманутого короля ни благодеяний, ни наград. Что же совершу я теперь, когда доверие воодушевляет мое мужество, когда благодарность превращает мои принципы в обязанности? Я буду и останусь тем, чем был всегда: защитником монархии, но подчиненной законам, апостолом свободы, которая гарантирована монархией.

— Я верю вам, граф, — воскликнула взволнованная Мария Антуанетта, — вы будете служить нам верно и усердно, и с вашей помощью все еще может устроиться! Обещаю вам, что мы будем следовать вашим советам и действовать с вами заодно. Вы вступите в непосредственные сношения с самим королем, обсудите с ним все необходимое и посоветуете ему, что нужно сделать прежде всего для его собственного и для народного блага.

— Государыня, — сказал Мирабо, — я осмеливаюсь сказать это вам сейчас. Нужнее всего, чтобы королевский двор покинул на некоторое время Париж.

— Значит, нам надо бежать? — поспешно спросила Мария Антуанетта.

— Не бежать, но удалиться, — ответил Мирабо, — Раздраженный народ угрожает монархии, поэтому находящаяся в опасности королевская власть должна скрываться и стать невидимкой до тех пор, пока народ вернется к сознанию своего долга и к преданности. По этой причине я не говорю вам, что королевский двор должен бежать, но только советую ему покинуть Париж, потому что этот город есть очаг революции. Королевский двор должен как можно скорее удалиться к границам Франции. Там ему следует собрать вокруг себя армию, под предводительством какого-нибудь верного генерала, чтобы двинуться с этой военной силой к мятежной столице, к которой я выравняю вам пути и куда отворю ворота.

— Благодарю вас, граф, благодарю! — воскликнула, вставая, Мария Антуанетта. — Теперь будущее не внушает мне больше сомнений, потому что мои взгляды согласуются со взглядами великого государственного человека. Я также убеждена, что королевский двор должен покинуть Париж и удалиться, во избежание новых унижений, я убеждена, что он имеет право вернуться обратно лишь в блеске своего могущества, с сильной армией, чтобы внушить страх бунтовщикам и воодушевить мужеством колеблющихся и верных. О, вы скажете все это королю, вы растолкуете ему, что удаление из Парижа будет спасительным не только для монархии, но также и для народа! Ваши речи убедят благороднейшего, добрейшего из монархов; он последует вашим советам и, благодаря вам, будем спасены не мы одни, но также и монархия. Принимайтесь за дело, граф, работайте для нас, употребите свое неограниченное влияние на умы на пользу вашего короля и королевы и будьте уверены, что мы останемся благодарны вам до конца наших дней. Прощайте и помните, что мои взоры станут следить за каждым вашим шагом, а мой слух будет ловить каждое слово, сказанное графом Мирабо в национальном собрании. Прощайте!

Мирабо поклонился с глубоким почтением, а затем произнес:

— Ваше величество, когда ваша августейшая мать оказывала честь одному из своих подданных, удостоив его аудиенции, то отпускала осчастливленного ею не иначе, как дозволив ему почтительно облобызать свою руку.

— Правда, — с кроткой улыбкой подтвердила Мария Антуанетта, — хотя бы в этом я могу следовать примеру моей великой матери!

Тут с неподражаемой грацией королева протянула графу руку. Восхищенный, очарованный ее пленительной прелестью и благосклонностью, Мирабо преклонил колено и прильнул губами к тонкой, белой руке королевы, а затем с воодушевлением воскликнул:

— Государыня, этот поцелуй спасает монархию!

— Если вы говорили правду, — со вздохом промолвила королева, поднимаясь с места и отпуская Мирабо легким кивком головы.

С оживленным лицом, с сияющим взором вернулся граф к племяннику, ожидавшему его у ворот парка.

— О, друг мой, — сказал он, глубоко переводя дух и положив руку на плечо Сальяна, — друг мой, что пришлось мне услышать и увидать! Королева — великая, замечательно благородная и глубоко несчастная женщина, Виктор! Но я спасу ее, разумеется, спасу!

Мирабо был серьезно намерен сделать это, и не из корыстных побуждений, но потому, что его подкупила, привела в восторг благородная личность королевы; и с того момента он сделался рьяным защитником монархии, а в особенности красноречивым ходатаем за королеву. Однако ему оказалось уже не под силу сдержать нахлынувшее море революции и, вступив с ним в борьбу, он только мог быть поглощен его бурными волнами.

Мирабо отлично видел это и не скрывал от себя опасности своего положения. В тот день, когда он выступил в национальном собрании пред подачею голосов, чтобы отстаивать монархию и утвердить королевскую привилегию решать вопрос о войне и мире, он, популярный народный трибун, открыто стал на сторону короля, вызвав тем бурю негодования и отвращения среди присутствующих. Тем не менее он мужественно и решительно подал голос за короля и его прерогативы, но воскликнул при этом:

— Я отлично знаю, что от Капитолия до Тарпейской скалы всего один шаг.

События шли шаг за шагом, и вскоре Мирабо пришлось сделать