Слуги уже успели расстелить на траве ковер. Четырнадцатый поднял меня на руки и усадил на него, прислонив меня к себе.

– Красиво? – спросил он, любуясь цветущим персиком.

– «В зеленый окрасились буйные травы, цветущие персики будто костры»[115], - прошептала я.

Я чувствовала, что все больше замерзаю. Четырнадцатый господин сильнее сжал меня в объятиях, спросив:

– Тебе холодно?

В ответ я лишь покачала головой.

Откуда-то внезапно донеслись звуки сатара и заунывное мужское пение. Звучащая то громче, то тише песня разносилась далеко-далеко.

– Непохоже на уйгурскую речь, – вслушавшись, заметила я.

– Очень странно, – отозвался четырнадцатый. – Это тибетская песня. Ее написал шестой далай-лама, Цангьянг Гьяцо.

– Я хочу кое о чем тебя попросить, – прошептала я. – Только пообещай, что непременно это сделаешь.

– Обещаю, – без колебаний ответил тот.

Медленно выдохнув, я произнесла:

– Я не хочу, чтобы мой труп гнил, источая неприятный запах. Когда умру, пусть мое тело сожгут, а пепел развеют по ветру…

Четырнадцатый закрыл мне ладонью рот, не дав договорить.

– Ты что, хочешь, чтобы от тебя совсем ничего не осталось?

– Не в этом дело, – усмехнулась я, тяжело дыша. – Я всегда хотела быть свободной, но оказалась на всю жизнь заперта в Запретном городе. Не хочу и после смерти оказаться в заточении. Как здорово быть унесенной ветром! Чего хорошего в том, чтобы тебя закопали в землю? Там темно и тело будут поедать жуки.

Он вновь зажал мне рот ладонью, заставляя замолчать. Ах да, люди прошлого же не могли рассуждать о захоронении подобным образом. Я пару раз моргнула, показывая, что больше не стану об этом говорить, и четырнадцатый убрал руку.

– Я всем сердцем желаю этого. Пообещай, что так и сделаешь!

Он долго молчал и в конце концов с глубоким вздохом сказал:

– Обещаю.

Этот разговор отнял у меня все силы, и теперь я молча лежала, глядя на цветы персика над моей головой.

– Жоси, – заговорил четырнадцатый господин, – если переродишься, ты будешь помнить меня?

Контуры цветов персика становились все более размытыми, пока не превратились в сплошную розовую дымку, которая улетала все дальше. Перед глазами остался лишь один четкий силуэт, принадлежащий одинокому человеку, что никогда не обернется.

– Мэнпо[116] придется дать мне побольше супа, чтобы я могла забыть всех вас, начисто забыть, – пробормотала я. – Юньти, живи счастливо и забудь о прошлом, забудь восьмого… восьмого…

Налетел порыв ветра, и персиковые лепестки, шурша, красным ливнем хлынули на землю, покрыв Жоси с ног до головы и окрасив алым ее серебристо-голубое платье. Темно-красные лепестки кружились, застилая небо. Юньти долго сидел под деревом не шелохнувшись, а затем вдруг сжал Жоси в объятиях, спрятав лицо в ее черных волосах. Слеза, сбежав по его щеке, упала на лицо Жоси прямо возле ее глаза. Она едва не скатилась вниз, но замерла, и теперь казалось, будто это слеза Жоси, собравшейся заплакать.

То затихающий, то становившийся громче заунывный мужской голос продолжал свою тибетскую песнь. Она разносилась далеко-далеко, и ее эхо раздавалось меж цветущих персиковых деревьев.

«Первая: лучше всего никогда не встречаться, тогда невозможно будет друг в друга влюбиться.

Вторая: лучше всего никогда и не знаться, тогда невозможно будет в тоске вечной томиться…»[117]

Пятый месяц второго года эры Юнчжэна[118]

Дочитав до слов «Урожденная Малтай с красным свадебным покрывалом на голове прибыла в поместье», Иньчжэнь нахмурился, и ему тут же захотелось смять секретное донесение. Справившись с собой, он продолжил чтение. «Урожденная Малтай назвала первую супругу, урожденную Ваньянь, лишь по ее титулу, первой супругой, не согласившись называть ее сестрой, и, вопреки установленным порядкам, встала из-за стола раньше других, чем были недовольны все присутствовавшие супруги…» Тут лоб Иньчжэня разгладился и в уголках глаз появились морщинки, предвестницы улыбки.

Она не хочет даже сделать вид. Сразу видно, что старина четырнадцатый ей совершенно безразличен, иначе она бы не стала при всех ставить его в такое нелегкое положение.

Первый месяц третьего года эры Юнчжэна[119]

В саду Юаньминъюань зацвели сливы. Даже в своем кабинете Иньчжэнь чувствовал слабое благоухание цветов. С громким хлопком он бросил на стол письмо, которое читал, и с холодной усмешкой сказал сидящему по правую руку Юньсяну:

– Взгляни-ка!

Почтительно приблизившись, Юньсян взял в руки письмо. «Подлец Лю Бан, обманом победивший, единовластно правил Поднебесной; Сян Юй же под Гайся себя зарезал – была его отвага бесполезной. Так повелось, что славные герои впустую к небу руки воздевают и сетуют, что лишь курган могильный пристанище их сердцу обещает».

В глубине души это показалось Юньсяну весьма забавным, но он не подал вида. Эти двое воистину были рождены одной матерью: в минуту гнева они сыпали ядовитыми речами, не щадя своего оппонента. Он стал размышлять над тем, какими словами можно хоть немного успокоить гнев Иньчжэня, но тут обнаружил, что тот, пока читал секретное донесение, становился все мрачнее. Внезапно Иньчжэнь смял лист в комок и крепко сжал его в кулаке. Юньсян подумал, что это вряд ли из-за Юньти и причина должна быть более серьезной. Не став опрометчиво говорить слова утешения, он просто тихо стоял рядом.

– Уговаривая нас отпустить ее, разве ты не утверждал, что на деле ее с Юньти ничего не связывает?

С этими словами Иньчжэнь швырнул бумажный ком в лицо Юньсяну. Торопливо развернув лист, Юньсян быстро пробежал его глазами. В донесении было во всех подробностях описано, как супруга Юньти, урожденная Малтай, наблюдала за его фехтованием, вытирала пот с его лба, а потом он согревал ее руки в своих ладонях и они, беседуя и смеясь, шли, держась за руки и не страшась людской молвы.