Пир смолк, ожидая смерти наглеца. Но царь брезгливо откинул посохом нож:

– Верни хозяину! Мне он мал, мою крепкую выю не возьмёт, а на Гирееву тонкую шейку впору придётся! Пусть этим ножом Гирей всё своё отродье перережет и себя не забудет, когда я к вратам Кырыма подойду!

Тут же отправил повесить одного из абреков, а Джямааль-хана прилюдно, в палатах, велел высечь розгами, отрезать уши, отослать в Тавриду и передать Гирею дословно:

– Скажи своему господину, неверному вору Гирейке, что не он покарал меня, ибо нет у него власти карать меня, а мой Бог, за мои грехи и грехи моих людей, дал ему, дьяволову отродью, случай исполнить Его волю, как Иуде во времена оны. Но с Божьей же помощью я отомщу! И месть моя будет крепка! И сие буди! И Таврида – не ныне, так впредь – отойдёт под наше крыло! А вас, собак паршивых, мы перевешаем, перебьём и погоним оттуда взашей! И вернём себе то, что нашим праотцам принадлежало по праву!

С тем и отправил посла, грязного, немытого, безухого, в клетке под охраной к границам Тавриды, после чего Гирей затаился, выждал и так же обошёлся с послом Афанасием Нагим: тот, без одной руки, по сю пору в тавридском застенке суп на свиных ушах и хвостах хлебает – единственное, что дают, кроме воды пополам с уксусом.

Ахмет-хан безмолвствовал, смежив щёлочки глаз, и тоже, очевидно, вспоминая тот конфуз; после него между Тавридой и Москвой неприязнь натянулась донельзя, зазвенела от напряга, отчего цари в печали, а народы – в запустении.

Взяв со стола письмо, протянул послу:

– Вот, ответ Василию Грязному, вручи в руки! Яхши?

Ахмет-хан без лишних слов гибким движением смахнул бумагу за пазуху.

Больше не стал говорить о письме – сами вскроют, разберутся! – только напомнил, что с голого человека никак нельзя снять одежду. Спросил далее:

– А вот правда ли, что разбойник Кудеяр приходил к Ваське в каземат и принуждал его писать это глупое письмо? И где ныне Кудеяр? Он, говорят, в больших друзьях у Гирея ходит? Где он? У вас в Тавриде? Или уже в Царьграде, ошибочно именуемом вами Исламбул? Или где ещё? Говори!

Ахмет-хан смежил щёлки, высоко задрал плечи:

– Шайтан его знает! – и далее вкрадчиво заметил: откуда ему знать, если он, Ахмет-хан, всё время в Москве сидит? Может быть, царь Гирей знает, но никому не скажет, ибо знание – серебро, а молчание – золото, недаром турки говорят: «“Не знаю” – одно слово, а “знаю” – много слов». И вообще: что известно господину – неизвестно его улаку[172]!

Потрепал посла по плечу:

– Ты своё посланническое рукомесло знаешь туго, мне бы таких помощников… Молодец! Не желаешь ко мне в службу перейти?.. Нет?.. Ну и не надо. И правильно – предателя всегда придушат! Ты – верный пёс своему царю, я это уважаю. Однако не забывай – мои ворота для тебя открыты, мало ли что! Жизнь всяко припекает! – Ахмет-хан потупил взор, полукивнув. – Но к делу. Я юлить, вертеть и выворачивать, как вы, не буду. У меня нижайшая просьба к твоему царю, а моему любимому брату Гирею: выдать мне Кудеяра! Или указать его лёжку, где его брать. Грабить часто стал, надоело!

Ахмет-хан поджал губы, покачал головой: царь Гирей ни за что не выдаст Кудеяра, они кунаки…

Остановил его:

– Кто долго бьётся с сатаной, сам становится бесом! Я слишком хорошо знаю Гирея, чтобы просто просить о чём-то – у него снега зимой не выпросишь. За Кудеяра предлагаю зело великую многоценность, коей в мире больше не сыскать!

Вытащил коробушку, извлёк кровавое ожерелье с огромным рубином:

– Вот! Великий камень – лал Тимура!

Глаза Ахмет-хана широко открылись, и даже, казалось, уши встали торчком:

– О! О! Фелики Тимур ибн Тарагай Барлас!

Посол осторожно потрогал ожерелье, поцокал восторженно языком. Заметил, что на камне что-то выгравировано, но трудно разглядеть – слишком мелко.

Помог ему: там писано, что сей камень был в казне индийского владыки, а после разгрома Индии перешёл к Тимуру.

– А будет того человека, духа или беса, кто мне Кудеяра отдаст! – заключил, про себя ещё раз утвердившись, что от Кудеяра опасных хлопот куда больше, чем радостей от этого камня («Всех сокровищ не сгрести! Бог дал – Бог взял! Зачем тебе в могиле камень?»).

Услышав это, посол, пошмыгав глазами, осторожно переспросил: предназначается ли камень только Гирею или каждому, кто укажет, где ловить Кудеяра?

Было понятно, куда гнёт татарин.

– Каждому! Каждому! Мне Кудеяр нужен, а не Гиреева радость. Гиреева радость мне даже совсем ни к чему. Вот ты, к слову, укажешь мне берлогу Кудеяра – ты и получишь, а как же! Кто сдал – тот взял! По справедливости!

Понаблюдал за лицом посла, не стал торопить с ответом, но предупредил, что делать всё надо быстро, ибо и другие не дремлют, рыщут, ищут и могут раньше принести наводку, и тогда – прощай, лал Тимура, а такой камень украсит любую сокровищницу, ему цены нет.

Ахмет-хан начал сморщенным пальчиком трогать ожерелье (от главного камня струились в стороны ещё по три камня, поменьше). Переспросил, как сей камень называется, чтобы в точности передать царю Гирею.

– Рубин Тимура. А по-вашему – «Хирадж-и-Алам»[173]. Его Тимур забрал вместе со всей Индией, себе на шею повесил. Камень попал к моим предкам после большой сделки, – на ходу додумал вслух.

Посол смиренно ответил, что он вначале сам, через свои связи попытается узнать, где обитает этот шайтанский самозванец (при последнем слове оба посмотрели друг на друга впрямую, причём Ахмет-хан взгляда не отвёл). А если уж сам найти не сможет, то уведомит царя Гирея, а тот уж обязательно будет знать, ибо он – солнце Вселенной и знает всё на свете.

Хотел возразить, что надо сразу с Гирея начинать, но вдруг показалось, что от Ахмет-хана пользы может быть куда больше, чем от Гирея. Крымский царь из-за спеси, гордыни или страха перед обвинениями в продажности может не пойти на сдачу Кудеяра, а Ахмет-хан пойдёт на всё – его такие мелочи не беспокоят. Ну и лады! С послом в Москве разобраться куда легче, чем с тавридским деспотом в Крыму. Поэтому обронил:

– Делай скорее, буду ждать… Солнце, говоришь, ваш Гирей? Он, значит, с своей Тавридкой в ноготок – солнце, а я с моей великой Московией – луна, выходит? Или как? – на что посол вежливо заметил, что за малым всегда стоит большое (намекая, очевидно, на османов за спиной Гирея), а без луны не было бы ночи, люди не могли бы предаваться сну и умерли бы от усталости.

Заметив, как Ахмет-хан пялится на ожерелье, забрал его с доски, заботливо уложил в коробушку, а ту надёжно затолкал в калиту под рясу. Поморщился:

– Знаем ваши восточные прибаутки! Луна, солнце, звёзды! Ваша Османская держава – это «Дом мира», а всё остальное – «Дом войны», где делай что хочешь! Так? С такими-то мыслями вы свою «Теварих аль осман»[174] долго писать не сможете – никто на ваше иго добровольно не согласится!