— Этот негодяй Франк согласен пойти на уступки. Он уже не прочь признать как законный орган Чешский национальный совет. И даже на то идет, чтобы снять с себя обязанности наместника Гитлера в протекторате. Но…

— Что «но»? — вскакивая, крикнул комиссар Морава. Он лежал на диване, голова и левая рука его были забинтованы.

— …требует беспрепятственного пропуска немецкой армии через столицу, — закончил Лукаш. — Но совет на это не пошел.

— Я думаю! — заметил Морава.

— Они боятся нас, но еще больше боятся Советской армии. Видно, Шернеру туго приходится.

Морава устало закрыл припухшие веки, вытянулся. Голова его горела, как в огне. Ему стоило большого напряжения воли превозмочь мучительную боль и заставить себя говорить. Но если язык подчинялся ему, то не подчинялось возбужденное воображение. Он не мог остановить своих мыслей. Удержится восставшая Прага или падет? Добьется ли доблестный чешский народ победы? Что ждет пражан, если враг одолеет? Правда, ему не переломить хода войны. Американские войска уже в Пльзене. В каких-нибудь восьмидесяти километрах от Праги. Два часа пути для танка средней скорости. Но много ли нужно времени для того, чтобы беспощадно расправиться с жителями? Сутки. Один день и одну ночь.

Лукаш ушел.

Поздно ночью Божена читала раненым «Руде право». На первой странице было опубликовано воззвание Центрального комитета Чехословацкой компартии.

«Коммунисты! — говорилось в воззвании. — Вчера началась вооруженная борьба. Покажите, что эту открытую борьбу с врагом вы сумеете вести так же упорно и самоотверженно, как вы в течение шести лет вели подпольную борьбу с гестаповскими извергами. Будьте всюду лучшими из лучших, донесите со славой до цели наше знамя, обагренное кровью тысяч товарищей! Железная дисциплина большевистской партии и боевой дух братской Советской армии пусть будут для вас высокими образцами. Вперед, в последний бой за свободную демократическую народную Чехословацкую республику!»

Божена от строчки до строчки прочла газету во всех трех комнатах.

Вскоре пришел посыльный от Глушанина и Антонина.

— Наши ночевать не придут, — сказал он. — Туговато приходится. Бои не ослабевают.

2

Настал понедельник. Этот день пробудил в штурмбаннфюрере Обермейере и его помощнике кое-какие надежды. Фельдмаршал Шернер отчаянно сопротивлялся и, судя по всему, сдерживал наступление русских. Восставшая Прага истекала кровью. Ее положение становилось катастрофическим. Тяжелые, кровопролитные бои продолжались ночь и день. Гитлеровские танки и моторизованные части пехоты пробивались к центру столицы. Они смяли многие баррикады, прорвались на Староместскую площадь, Либень, Карлин, Винограды и угрожали Бартоломеевской улице, где заседал Чешский национальный совет.

На Масариковом вокзале, на Оленьем валу, в Панкраце немцы бесчинствовали, истязая и расстреливая пленных, грабили дома, насиловали женщин.

Они ворвались в Народный дом и схватили там сотрудников газеты «Руде право».

Горела ратуша. Со стороны Летны и Рокоски беспрерывно била тяжелая артиллерия, ее снаряды рвались на баррикадах.

Весь день в воздухе, как черные хищные птицы, плавали бомбардировщики и сбрасывали бомбы на Прагу.

— Еще один день — и конец этому бесчинству, — заявил Обермейер. — Они узнают и запомнят на сто лет, что значит поднимать руку на Германию.

Фридрих промолчал.

— Теперь я схожу домой, — сказал Обермейер.

Он давно ждал минуты, когда можно будет пробраться к себе на квартиру. Сегодня эта минута настала. Ее обусловили успехи немецкого оружия. А навестить особняк следовало при всех обстоятельствах: там остались вещи — надо сказать, очень ценные вещи.

— Только вы не задерживайтесь долго, — остерег Фридрих. — Постарайтесь вернуться до темноты.

— Почему?

— Не верьте затишью. Обстановка может измениться.

Обермейер не ответил. Он вынул из кармана пистолет, проверил наличие патронов в обойме, передернул затвором и дослал патрон в ствол. Потом взял у помощника две маленькие круглые гранаты и сунул их в карманы пиджака.

К своему особняку он пробирался, точно вор. На пути встречались только немецкие солдаты, но чем дальше он продвигался к цели, тем меньше встречалось солдат. Изредка по улицам пробегали одинокие прохожие, в большинстве женщины. Лица их были непроницаемы и темны.

Безлюдье на улицах успокоило штурмбаннфюрера.

— Однако совсем не так опасно, как я себе представлял, — сказал он вслух.

На то, чтобы собрать ценные вещи и уложить их в небольшой саквояж, ушло несколько минут. Это были преимущественно безделушки: брильянтовые брошки и запонки, золотые перстни с разноцветными камнями, жемчужные ожерелья, колье, брелоки, серьги, заколки.

Обермейер торопился. Уже темнело, опять накрапывал надоедливый мелкий дождь…

В квартире помощника его ждала новость. Помощник сообщил:

— Только что слушал радио… Дениц отдал приказ о безоговорочной капитуляции германских войск на всех фронтах.

Обермейер выронил из рук саквояж. Он стоял как в столбняке. Через несколько минут спросил:

— Что же теперь делать?

— Пулю в лоб.

— Дурак ты, Фридрих, — отрезал Обермейер.

— Значит, и фюрер у нас был дурак.

— Нелепая аналогия. У фюрера не было другого выхода.

— А у нас?

— У нас есть.

— Вы думаете?

— Уверен в этом, — безапелляционно заявил Обермейер.

Он поднял с пола саквояж, открыл его и показал помощнику свои богатства.

— Ц-ц-ц… — зацокал тот языком.

— Этот мусор, по-моему, должен понравиться американцам. Как ты полагаешь? Они любят блестящие вещички.

— Пожалуй, — неопределенно ответил Фридрих.

Обермейер закрыл саквояж и спросил:

— Твоя машина на ходу?

— Да.

— Заправлена?

— Да.

— Собирай самое ценное и поедем.

— Позвольте… Давайте хоть пообедаем сначала.

Глаза Обермейера потемнели.

— Когда перед глазами качается петля, то о еде думать не приходится.

— Хорошо, хорошо, — сразу согласился помощник. — Я мигом. — И он засуетился, забегал из комнаты в комнату, обшаривая столы. — А вы точно знаете, где сейчас американцы?

— Я могу тебе перечислить по фамилии всех командиров американских дивизий, стоящих в Чехии: Пирс, Хога, Эндрьюс, Робертсон, Эрнст, Хальс… Мне только непонятно, почему они затоптались на месте.

— Это нетрудно объяснить, — сказал Фридрих, втискивая вещи в портфель. — Войти в Прагу — значит поддержать повстанцев-революционеров, а это, кажется, не по душе американцам…