— Я пойду впереди с этим аннигилятором, ты, Фербин, будешь орудовать кинетическим ружьем. Холс, вы с Хиппинсом используете ЭОКР. Не хочу, чтобы мы все стреляли из однотипного оружия. — Лицевой щиток Анаплиан на пару секунд утратил зеркальность; Фербин с Холсом увидели, как она улыбнулась и подмигнула им. — Цельтесь туда же, куда и мы.

После этого скафандр снова зазеркалился.

«Мы все зеркала, — подумал Фербин. — Отражаем друг друга. Мы сейчас здесь, и эти странные бронированные скафандры отражают любой свет, но каким-то образом, невзирая на это, мы почти невидимы. Взгляд отскакивает при любом контакте с поверхностью скафандра, скользит в сторону, пока не наталкивается на что-нибудь вокруг нас, словно только оно и реально».

Турында Ксасс опустился на уровень груди Анаплиан. Из голеней ее скафандра выдвинулись тонкие предметы, похожие на копьеножи, поднялись и остановились перед ее лицом.

— Нам предстоит долгое падение.

— Это что, открытая башня? — спросил Холс.

— Нет, — сказала Анаплиан. — Открытой будет следующая — ею воспользуется корабль. Если этот монстр оставил ловушку для преследователей, то, скорее всего, она в открытой башне. У корабля нет иного выбора — он может воспользоваться только открытой. У нас выбор есть, но лучше держаться поближе к тому месту, где появится корабль, — от него мы получим поддержку. Но все равно не сможем воспользоваться стволом главной башни. — Она посмотрела на двух сарлов. — Мы пехота, если вы еще не догадались, господа. Расходный материал. Пушечное мясо. Корабль — рыцарь, тяжелая артиллерия, называйте как хотите. — Она увидела, как передернулся Хиппинс, стоявший впереди, перед дверью. — Есть что-нибудь?

— Пока нет, — ответил тот.

Два небольших зеркальных аппарата, похожих на крохотные кинжалы, отделились от скафандра Хиппинса, воспарили и замерли на уровне его плеч. То же произошло со скафандрами Фербина и Холса. Аппараты окружили Турынду Ксасса.

— Если не возражаете, господа, — небрежно проронил автономник.

— Да бога ради, — ответил Фербин.

— Даже не знал, что они у меня есть, — удивился Холс.

Дверь бесшумно откатилась, за ней оказалась полная темнота. Став черным как сажа, автономник ринулся вперед и исчез вместе с четырьмя маленькими ракетами.

Люди понеслись по трубе — по шахте лифта диаметром всего тридцать метров, по словам Хиппинса. Пролетев через только что открывшуюся дверь, они очутились в главном стволе башни и начали падать. После этого все четверо рассеялись так, чтобы расстояние между ними составляло около полукилометра.

«Кто бы мог подумать», — размышлял Холс. Ему было и страшно, и весело. Падать к МирБогу вместе с психованными иноземцами, познакомиться с разговаривающим эксцентричным космическим кораблем, который движется между звездами с легкостью человека, прыгающего с камня на камень, отправиться на поиски совсем уже ненормального илна, который хочет взорвать или уничтожить всю планету. Такие вещи ему даже не снились, когда он жил на ферме, убирал навоз в конюшне, тащился за отцом по подмерзшему загону для холощения: в руках — ведро с еще теплым, дымящимся конским хозяйством, в ушах — звон от затрещины.

Холса одолевало беспокойство, что они с Фербином могут служить здесь приманкой, — но не слишком сильное. Он начал по-другому смотреть на древний Кодекс воина, о котором вспоминали рыцари и принцы, становясь пьяными и разговорчивыми — или пытаясь оправдать свое недостойное поведение.

Поступай благородно и желай себе достойной смерти. Холс всегда отвергал это, как своекорыстную болтовню. Большинство благородных — не чета Холсу (о чем ему все время напоминали) — были эгоистичны и бесчестны, и чем больше они имели, тем больше хотелось этим подлым мерзавцам заграбастать еще. А те, кто не походил на них, вели себя чуточку лучше, так как могли себе это позволить.

Что благороднее — голодать или воровать? Многие сказали бы — голодать, хотя среди них редко встречались те, кто знал, что такое пустой желудок или плачущий от голода ребенок. Благороднее ли голодать, чем воровать, когда другие имеют возможность накормить тебя, но только за деньги, которых нет? Холс не считал это благородством. Выбирая голод, ты становился собственным угнетателем, загонял себя в ряды покорных, готовых смириться с собственной бедностью, — то есть делался своим собственным полицейским. Прояви немного инициативы или воображения — и тебя назовут ленивцем, хитрецом, увиливающим, неисправимым. Поэтому Холс избегал разговоров о чести — честь, решил он, это средство, которое позволяет богатым и сильным думать о себе лучше, а нищим простолюдинам — хуже.

Но если ты хоть немного выбивался в люди, получал достаток, то у тебя появлялось время поразмыслить над жизнью и над своим местом в ней. И если уж все равно впереди смерть, пусть она будет хорошей.

Даже эти культурианцы непостижимым образом выбирали смерть, хотя могли бы жить вечно.

Если ты свободен от страха и забот о хлебе насущном, о том, сколько ртов тебе придется кормить на следующий год, от мысли, не ограбит ли тебя твой наниматель, не бросит ли в тюрьму за надуманный проступок, у тебя появлялся выбор.

Ты мог прожить тихую, спокойную, безмятежную, мирную, обычную жизнь и умереть в своей постели, среди скорбящей родни... Или же выбрать что-нибудь вроде того, чем Холс занимался теперь, когда тело страшится, но разум жадно впитывает происходящее.

Холс вспомнил жену и детишек и ощутил укол больной совести — он так давно не думал о них. Ему было о чем поразмыслить, приходилось осваивать столько нового и необычного, но истина заключалась в том, что они — жена, детишки — теперь были словно существами из иного мира. Холс желал им только добра и мог представить себе — если каким-то чудом останется в живых, — как возвращается к ним и вновь берет на себя мужний и отцовский долг. Но ему почему-то казалось, что этого никогда не случится, и он уже много дней не возвращался в мыслях к семье.

Хорошая смерть. «Что ж, — подумал он, — если все равно умирать, почему бы не умереть хорошо?»

* * *

Они парили перед гигантской дверью, составленной из темных изогнутых секций громадного размера — вроде клинков сабли, соединенных в колоссальный цветок. Падение заняло около получаса, и за это время они пролетели еще пять уровней, где, если верить скафандру, обитали вариолярные щупальца, везикуляры, плаватели газовых гигантов, трубачи и гидралы. Последний уровень перед машинным пространством был необитаемым, заполненным океанской водой под многокилометровым слоем льда. Теперь они находились непосредственно над машинным пространством, где, согласно легенде и всеобщему мнению, находились системы планеты, как они были задуманы изначально — безжизненные, но могучие.

— Это вторичная, да? — спросила Анаплиан, глядя на громадную заглушку.

— Да, — ответил Хиппинс. — Открывается.

Хиппинс подплыл к самому центру трехкилометровой двери. Его силуэт был расплывчатым, хотя и отображался благодаря невероятно чувствительным датчикам скафандров. Он открепил что-то от своего скафандра и оставил лежать точно в центре двери, где встречались огромные клинки.