– Прошу прощения, мисс Палмер: там за вами случайно не стоит какой-нибудь младенчик? Где-нибудь в дверях…

– Папа, – укоризненно смотрит хозяйка.

– А то я не пойму, с каким ребятенком она разговаривает.

– О боже правый, папа… Ваш сын там, на новой квартире, с ума сходит только потому, что я хочу микроволновку; говорит, что она слишком дорогая… Всё, пора бежать. Покажите, папа, мисс Палмер, где кухня. Ничего, если я буду звать вас Доркас?

– Ничего, мэм.

– Ну и отлично. Чистящие средства в тумбочке под раковиной. Прошу осторожней с аммиаком, от него сложно выветривается запах. Обед обычно в пять, но на этот раз можно взять пиццу, только не «Шейкэй», в ней слишком много соли. Что еще я хотела сказать?… М-м-м… Да вроде всё. Ну ладно, всем пока. Папа, вы слышите? До свиданьица.

Она закрывает за собой дверь, оставляя нас наедине. Может, сказать, пока не поздно, что я вообще-то не уборщица, а «Боже благослови» агентство иного профиля?

– Тут, наверное, какая-то ошибка…

– А то я не знаю. Но мой сын, как видишь, все равно на ней женился. Вот такие дела.

Он встает и подходит к окну. Тоже высокому. Чем больше я смотрю на этого мужчину, тем больше недоумеваю, зачем я здесь. Мне не представляется, что наступит момент, когда надо будет очищать его от собственного дерьма или укладывать в постель после того, как я сменю зассанные простыни. Сейчас он стоит, подавшись к окну, – одна нога прямая, другая согнута, как будто он собирается толкнуться через стекло. Я, пожалуй, еще не видела человека в таких летах, у которого все еще сохранился зад.

– За месяц ты вторая, – говорит он, по-прежнему глядя в окно. – Не знаю, как долго ты продержишься.

– Прошу прощения, сэр, но мне не совсем понятно, зачем я здесь.

– Ей непонятно, зачем она здесь…

– «Боже благослови» – не служба гувернанток, сэр. Наверное, вот почему люди у вас не задерживаются.

Он поворачивается, и теперь к стеклу прилегает его спина.

– Знать ничего не знаю ни о каком «Боже благослови». И пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, перестань называть меня сэром.

– Хорошо. Мистер Кен.

– Ладно, пусть хоть так. Большего все равно не добиться. Сколько сейчас времени? Ты есть хочешь?

Я мельком смотрю на часы.

– Двенадцать пятьдесят две. И я прихватила с собой сэндвич, мистер Кен.

– Ты в игры играешь?

– Извините, что?

– Да это я так, балуюсь. Хотя мне куда больше по нраву твое «а», а не это твое «извините». Один из немногих разов, когда я чувствую, что в этой комнате со мной настоящая ямайка.

Я внушаю себе: «Это приманка, не клюй, приманка, не клюй, приманка, не клюй».

– Ну, а если я ямайка не настоящая, мистер Кен?

– Не знаю. Кто-то что-то затевает или играет. Я скоро вычислю.

– Насчет этого, сэр, говорить не берусь, но ваша дочь определенно позвонила не в то агентство. Работу горничной я не делаю.

– Да расслабься ты. Эта стервоза всех вокруг считает горничными. Я уверен, что в твое агентство позвонила не она, а мой сын. Она меня обычно игнорирует, но с недавних пор я плотно общаюсь со своим адвокатом, и она, видимо, заволновалась, не думаю ли я переделать свое завещание. Каким-то образом она убедила моего сына, что я дошел до точки, где за мной нужен присмотр.

– Зачем?

– Об этом спроси моего сына… Ой, да бог бы с ними. Скучно мне. Ты анекдоты травишь?

– Нет.

– О-о, надо же… Ты что, действительно такая неюморная тугодумка? Ну ладно, тогда я тебе расскажу. Та-ак… ага. Как ты думаешь, почему акулы никогда не нападают на черных?

Я хочу сказать: «Послушайте, эта ямайка, что перед вами, умеет плавать и нырять», но он договаривает:

– Потому что они принимают их за китовое говно.

И смеется. Не ржет, а так, похмыкивает. Я прибрасываю, сплотить ли мне всех черных американцев и завопить об оскорблении или же просто дать нависнуть молчанию, пока оно не начнет давить гнетом.

– А сколько времени у белой уходит на то, чтобы высрать какашку?

– Опа. Не… не знаю.

– Девять месяцев.

Он медленно рдеет. А после затяжной секунды его пробивает заливистый хохот. Хохочет он так долго, что вот уже хватается за бока, отдувается, кашляет и отирает с глаз слезы. Я и не думала, что его так проймет.

– О боже… О бог ты мой…

– Нет, в самом деле, мистер Кен, я, пожалуй, пойду. А ваш сын пусть позвонит в службу горничных и…

– Еще не хватало! Нет, черт возьми. Никуда я тебя сейчас не отпущу. А ну-ка, быстро: почему у черных белые ладони и подошвы?

– Не думаю, что я сгораю от любопытства.

– Когда Господь обрызгивал их спреем, они стояли на четвереньках.

Он снова закатывается. Я, как могу, сдерживаюсь, но тело начинает непроизвольно сотрясаться еще до того, как разбирает смех. Он подходит ко мне, хохоча так, что глаза на лице смотрятся чуть заметными щелками.

– Значит, на четвереньках, да? – спрашиваю я. – А что нужно делать, когда тебя трахает стая белых?

– О господи, что?

– Ничего. Если не хочешь, чтобы тебя объебал сутенер.

Его рука у меня на плече – судя по всему, для опоры: он весь сотрясается от беззвучного смеха.

– Ой, погоди… Ой, погоди… А вот тебе белая байка: что общего у белых вездесуев с тампоном?

– Не знаю. Оба, что ли, кровососы?

– Нет! И он, и она к каждой манде затычка!

Теперь уже и я держу руку у него на плече, не в силах удержаться от хохота, который периодически то отступает, то снова подкатывает. Вот уж пробило на «хи-хи», обоих сразу. В какой-то момент, не помню какой, у меня с плеча спадает на пол сумка. Мы усаживаемся в кресла, стоящие напротив друг друга.

– Пожалуйста, не уходи, – отсмеявшись, говорит он. – Я тебя очень прошу.

Кухня, отстоящая по коридору на три двери, встречает меня шкворчанием и потрескиваньем. Почти по всему периметру здесь тянутся стенные шкафы из темного дерева; у одного из них дверцы открыты, являя взору разносортицу сухих завтраков – «Уитиз», «Корнфлекс», «Лайф». Во главе стола начальственно восседает мужчина, схожий по комплекции с Коричневым Костюмом; он углубленно читает газету, делая в ней красным маркером пометки. По бокам сидят двое мальчиков – один, по виду старшенький, уже с ниточкой усиков; смазливый, но с карикатурно большими ушами. Второй заставляет меня запоздало пожалеть, что отец обзывал меня «опездрухом», когда я в двенадцать пробовал отрастить волосы.