На следующий день я уехала в Лондон с мистером Роксоллом. Он хотел, чтобы я провела с ним несколько дней в столице, прежде чем отбыть во Францию, но я осталась непреклонна в своем желании очутиться на авеню д’Уриш возможно скорее. Мистер Роксолл неохотно согласился с моей волей, но настоял на том, чтобы я предоставила ему все сопряженные с отъездом хлопоты и приняла от него деньги на непредвиденные расходы.

Я провела ночь в темной грязной гостинице, расположенной на мрачной улочке рядом с вокзалом, откуда утром отправлялся мой поезд, — разительный контраст после роскоши Эвенвуда. Там я впервые оказалась по-настоящему одна, предоставленная самой себе в огромном дымящем, шумно дышащем городе.

Я сидела за своим одиноким ужином в общей столовой зале, когда вдруг надо мной раздался голос:

— Все ли вкусно, мисс?

Вопрос задал — без малейшего намека на радушие или искренний интерес — высокий долговязый официант с лицом разочарованного гробовщика, завершивший свои слова самым горестным вздохом из всех, какие мне доводилось слышать.

Я ответила, что все вполне удовлетворительно.

Официант поклонился и медленно-медленно отошел к соседнему столу, чтобы обратиться с тем же вопросом к дородному господину, как раз подносившему ко рту изрядный кусок истекающего жиром мяса и лишь невнятно промычавшему в ответ. Далее вопрос был повторен похоронным тоном у всех столов поочередно, а затем унылый допросчик занял позицию у двери, перекинул полотенце через согнутую в локте правую руку и неподвижно застыл на месте с закрытыми глазами, словно механическая кукла в человеческий размер, у которой кончился завод.

Не знаю, зачем я упоминаю об этом пустяшном эпизоде, не имеющем ни малейшего отношения к моей истории, — просто он неразрывно связан в моей памяти с воспоминаниями о том дне и о гнетущей атмосфере полутемной, пыльной столовой залы с собравшимися там случайными незнакомыми людьми, из которых каждый имел свои причины находиться там и каждый, несомненно, таил в душе свои секреты.

Переночевав в Hotel des Bains в Булони, где я останавливалась перед отъездом в Англию, я наконец прибываю на авеню д’Уриш.

Мадам сидит одна, спиной к двери, в просторной светлой гостиной на втором этаже Maison de l'Orme, рассеянно глядя в окно на каштановое дерево, под которым я играла в детстве.

В первый момент она не замечает, что я вошла и стою прямо позади нее; потом вдруг слегка поворачивает голову и, порывисто прижав ладонь к губам, тихо ахает от изумления при виде меня.

— Эсперанца! Милое дитя! Как ты здесь оказалась?

В следующий миг я тоже испытываю сильнейшее потрясение, хотя и стараюсь скрыть свои чувства.

Мадам страшно переменилась. Девичье лицо, которое я так хорошо помнила и так часто видела во сне, пока жила в Эвенвуде, стало теперь худым и изможденным; роскошные светлые волосы поредели и истончились; некогда гладкие, мягкие руки сделались костлявыми, как у древней старухи, и непроизвольно тряслись. О, мой прекрасный, вечно молодой ангел-хранитель! Что с вами случилось?

Обретя наконец дар речи, я поприветствовала мадам и запечатлела поцелуй на изрезанном морщинами лбу. Она взяла мою руку, и я села рядом с ней на обитый гобеленом диванчик, где мы часто сиживали с книгой, когда погода препятствовала нам отправиться на прогулку в Булонский лес.

— Почему ты не предупредила о своем приезде? — спросила мадам со странной дрожью в голосе, словно недовольная моим возвращением.

— Я хотела сделать сюрприз вам — и мистеру Торнхау, разумеется, — ответила я по возможности веселее. — Он дома? Не велеть ли Жану позвать его, чтобы я могла сообщить новости вам обоим разом? Нет… пожалуй, я сама схожу за ним. Он наверняка по обыкновению сидит за своими книгами…

— Мистера Торнхау здесь нет, — перебила меня мадам, отпуская мою руку и отводя взгляд в сторону. — Его здесь нет.

— Так он ушел? А куда? И скоро ли вернется.

— Он никогда не вернется. Я никогда больше не увижу его, кроме как в своем воображении, а сама я скоро покину бренный мир. Я умираю, дитя мое.

Воспоминания о последовавшем разговоре по сей день причиняют мне нестерпимую боль, словно вечная незаживающая рана.

Пока сумерки сгущались до темноты и дождь барабанил в окна, передо мной один за другим раскрывались секреты.

Секреты! Кончатся ли они когда-нибудь? Почему в отношениях людей, заявляющих о своей любви друг к другу, нет честности и откровенности? Столько всего утаивалось от меня, столько оставалось погребенным под спудом молчания! Почему они ничего не сказали мне? Я всецело доверяла им, а они обманывали меня. Стрела, пущенная мне прямо в грудь, а потом грубо выдернутая из моего живого тела, не причинила бы мне такой дикой, такой мучительной боли, какую испытала я, когда человек, пользовавшийся моим безоговорочным доверием и глубочайшим уважением, наконец открыл мне всю правду.

Я не стану — просто не в силах — дословно воспроизводить здесь рассказ мадам. Вместо этого позвольте мне сейчас, когда моя история близится к концу, в последний раз обратиться к краткой записи, сделанной мной в завершение того ужасного дня в Секретном дневнике — в хранилище тайных сведений, столь усердно пополнявшемся мной по наказу мадам.

Признание мадам

Maison de l'Orme, 24 мая 1877 г.

Вот четыре секрета, раскрытые мне мадам в этот приснопамятный день.

1. После смерти моей матери «Эдвин Горст» (чье настоящее имя Эдвард Глайвер) покинул Maison de l'Orme и отправился в свои странствия по Востоку. Это правда.

Потом пришло сообщение, что он умер в Константинополе, и гроб с его телом привезли обратно в Париж. Это ложь.

Он не умер. В гробу, гниющем под гранитной плитой на кладбище Сен-Винсен, лежат лишь камни да земля. Он не умер в возрасте сорока двух лет в 1862 году, как гласит надпись на надгробье. Он до сих пор жив. Мой отец жив.

Таков первый секрет.

2. Через год после мнимой смерти «Эдвина Горста» мистер Торнхау поселился в Maison de l'Orme и стал заниматься моим образованием.

Тремя неделями ранее Бэзил Торнхау и вдовая мадам Делорм тайно обвенчались в деревенской церкви близ Фонтенебло. С тех пор они, скрытно от всех, жили как муж и жена.

Таков второй секрет.

3. Отгадайте загадку.