зверь. Не надо идиллий, девочки и мальчики. Он жрет, он лапает самок — своих и чужих, он убивает, он…

— Не надо, Кирилл, не надо! — воскликнул Шурик. — Зачем же ты так? Товарищи могут подумать, что ты это вправду все говоришь и так думаешь.

— А я именно так вправду и думаю. Ракеты и любовь, любовь и атом — они несовместимы. Вы помните кинокартину про атомщиков? Почему я ее признаю из немногих наших картин? Потому что она реалистична, в ней много обнаженной, не закамуфлированной идеализмом правды. Как там поставлен вопрос одной умной девушкой, умной, подчеркиваю, со временной? «Возьми меня с собой туда, куда ты отправляешься. Тебе же понадобится там женщина. Ну вот и возьми меня на этот предмет на какое-то время». Делово, реалистично, современно.

— Совсем как в античном мире, до рождества Христова! — сказал кто-то, хохотнув.

— Идеалисты под воздействием церковников средних веков много лишнего нагромоздили на плечи человечества, — продолжал Кирилл. — Культивируя романтическую любовь, они увели человечество в сторону. Можете себе представить, сколько энергии миллионов и миллиардов людей ухлопано на то, чтобы часами торчать на углах под дождями, чтобы драться на дуэлях, петь серенады, объясняться, объясняться и объяснять ся, требуя ответа на до крайности затасканный вопрос «Ты любишь меня?» и радуясь в конце концов столь же затасканному ответу: «Да, люблю». Люди, охваченные любовью, тащились на так называемый «край света», затевали войны из-за так называемого «предмета любви». Мы бы давно летали и на Венеру, и на Марс, и дальше, если бы не любовная суета, на каком-то этапе нашего развития охватившая человечество.

— Послушайте, Кирилл, — не выдержала Ия. — Или вы просто дразните всех оригинальностью своих суждений, или вы страшный человек.

— Всех, кто не стеснялся говорить человечеству правду, предавали анафеме, — ответил Кирилл небрежно. — А некоторых даже жгли на кострах. Но правда от этого не переставала быть правдой.

— Мне думается, что дело обстоит совсем иначе, — не сдавалась Ия. — Любовь не убила энергию человечества, а породила и порождает ее. Без любви не было бы литературы, музыки, живописи, скульптуры, не было бы искусств и вообще не было бы духовных богатств, какими мы располагаем.

— Вот вы и убили себя этим высказыванием, богиня! — обрадованно воскликнул Кирилл. — В своей пламенной речи вы не назвали ничего, что двигало бы прогресс. Искусство, литература! Это же словесность, болтовня, мазня. Это нематериально. Вот-вот, так мысль человеческая и пошла уходить в этот суетный песок. Все это порождено чувствами, а не мыслью. Не любовь Ньютона к какой-то тогдашней красотке дала нам за кон всемирного тяготения, а его мысль, трезвая мысль. Не любовь дала нам представление о строении Вселенной, а мысль, мысль Галилео Галилея. Не любовь, не эти воздыхания дали нам возможность влезть в атом, вырваться за пределы земного притяжения, а мысль, мысль, мысль. Ваши «духовные богатства» — только помеха на пути человека к прогрессу. Недаром, когда Гитлер задумал до зубов вооружить свою Германию, он прежде всего сжег книги, и прежде всего про любовь. Солдату нужна не любовь, а…

— Публичный дом! — сказал вдруг Шурик со злостью.

Кирилл усмехнулся, взглянув на него.

— Устами младенцев глаголет истина. Браво, мой мальчик!

Нарочитой оригинальностью своих суждений Кирилл раздражал не только Ию и не только своего сослуживца Шурика, но и других. Они, правда, переглядываясь и пожимая плечами, молчали. И неведомо, до какого напряжения дошло бы дело, если бы не явилась наконец-то Порция Браун. Она мило улыбалась, видя, сколько молодых мужчин обратило на нее заинтересованные взоры. Она не зря оделась так легко и открыто в короткую юбчонку выше колен, в невесомую блузку без рукавов, не сковав себя никакими поясами и прочими невыносимыми летом оковами туалета.

— Я виновата, — сказала она. — Я надеюсь, меня простят. О, госпожа Ия! — Она протянула руку. — Как приятно!.. — Но рукопожатие ее было вялым. Именно Ия, эта красивая девушка, была свидетельницей то го, как с ней обошелся Булатов. Да, неприятно. Но что поделаешь…

Ей налили виски, она выпила, раскраснелась.

— У вас есть магнитофон? Да? Я принесла новые записи. Самые последние. — Она вынула из сумочки две бобины магнитофонной пленки. — Кто умеет, может потом завести.

Генка тотчас предложил тост за гостью, прибывшую в Советский Союз с такой благородной целью — показать миру красоту русского искусства. Все выпили. Кирилл, улыбаясь, заговорил с ней.

— Перед вашим приходом мы решали один важный вопрос, мисс Браун: что такое любовь в жизни человечества — прогрессивна она или регрессивна?

— О, это очень важная проблема! — Порция Браун стрельнула голубыми глазами, прошлась ими по лицу Кирилла. — Я не большой специалист в этой области. Но мне кажется, что любовью, друзья, как и всем иным, чем располагает человек, надо уметь пользоваться. Она может и ничего не приносить человеку, а может и очень много ему при носить.

— Не очень ясно, объясните.

— Надо уметь чувствовать того, кого любишь, развивать эти чувства, — стала объяснять Порция Браун. — А этому мешает стыдливость, которую веками и тысячелетиями культивировали… Я даже не знаю, кто это культивировал персонально. Общество! Все общество в целом. Оно шло за проповедниками стыдливости и постепенно заболевало ею. Стыдливость, я считаю, — это болезнь, которая вредит любви.

— Интересно! — сказал кто-то.

— Да-да, очень интересно! — подхватила Порция Браун. — Стыдливость берет начало в тех временах, когда женщина была собственностью мужчины, когда ее запирали именно как собственность в четы рех стенах, под прочные замки и никому, как сундук с золотом, не показывали, дабы не было соблазна. А если все-таки ей предстояло показаться людям, то она должна была закрыть лицо, закутаться с ног до головы, превратиться в этакий бесформенный куль. Кто же мог полюбить куль? Кого эта куча тряпок способна была заинтересовать? Вот как воспитывалась в человеке стыдливость и вот по какой причине. По самой что ни на есть материальной.

— И, конечно, в те времена не было любви? — сказал Кирилл, по чувствовав поддержку в некоторой части своих утверждений.

— Да, я думаю, не было. Во всяком случае, любовь не имела почвы для расцвета.

— Вы хотите, словом, сказать, что чем больше женщина открыта, тем больше ее любят? — спросила одна из девушек.

— Да, это верно. — Порция Браун закурила. — И женщине при ее естественном стремлении к любви свойственно не закутываться, а совсем напротив.

Разговор был острый. Все курили, все доливали свои стаканы из бутылок, пили, вслушиваясь в слова заокеанской гостьи. Она растревожила всех, разволновала.

Ия, видя, что разговор сводится лишь к одной теме, попыталась пригласить гостей танцевать, пыталась заговорить о