Как?

Нет никакой возможности.

Губительный голос рассудка принялся мягко увещевать меня. Этот попечитель всегда сопутствовал мне. Он предрекал мне в удел полное одиночество, и все меня бросили. Он уверял, что случившееся непоправимо и прибежища мне нет. Он всякий раз оказывался прав. Я велела ему замолчать, отринув его от себя как искусителя из притчи.

Я выйду на свободу. Я не умру…

Умереть легко. Жить куда трудней. Я буду жить.

3

Принесли медную ванну, в нее постелили льняную простыню, затем налили кипятку и добавили несколько ковшей холодной воды. Худенькой женщине помогала девушка, которая раньше выносила помои. Теперь она занервничала. Ей не нравилось прислуживать трупу. Худенькая женщина рассыпала по поверхности воды какие-то душистые травы. Она проделала это, будто бы не отдавая себе отчета в собственных поступках. А потом отошла от ванны и сказала:

— Выкупайтесь.

— Побудьте за дверью, — попросила я, — пока я принимаю ванну.

Они оставили меня без малейших возражений. И тогда я стала купаться и мыть волосы. Мне дали мыло из тех, что делают в деревне, без аромата, рассыпающееся на крошки, но я справилась. Я мылась не затем, чтобы исполнить пожелания толстяка; отказаться — все равно что заявить: какая разница, чистой я умру или грязной? Я принимала ванну перед свиданием с жизнью.

На стуле лежало муслиновое платье. Тоненькая синяя ткань, высокая талия — старомодное платье для беременных. Неуместный наряд для женщины, у которой произошел выкидыш, которую по праву можно повесить. Платье предвещало удачу.

Я надела его. Интересно, кому оно принадлежало раньше? Я не почувствовала, чтобы оно что-то излучало. Даже затхлого запаха не было.

Появилась похожая на шомпол надзирательница; глаза — угли без огня.

— Мы принесли вам еду, — сказала она, — рыбу, вы сами ее выбрали.

Опять вошла худенькая женщина, она опустила на стол поднос: еда на деревянной тарелке, высокий глиняный бокал, вино немножко перелилось через край.

— Вам нужно подобрать волосы наверх, — сказала надзирательница.

Чтобы аккуратно открыть шею для веревки. Нет, я не стану подбирать волосы.

— Пусть они высохнут, — ответила я.

Надзирательница подождала, пока вторая женщина не удалилась из комнаты, а затем подошла ко мне. Я сидела, потягивая вино, еда не вызывала у меня аппетита. Про себя я твердила заклинание, которому научила меня богиня. Мне не хотелось, чтобы меня отрывали. Но надзирательница положила мне руку на плечо.

— Священнослужителя у нас нет. Вам придется самой о себе позаботиться, там. Может, хотите передать кому-нибудь письмо?

Я не ожидала такой заботливости, этих попыток услужить.

— Нет, никаких писем, — ответила я.

— Боги покарают того, кто совершит злодеяние над вами, — отрывисто проговорила она, и губы ее наглухо сомкнулись.

— Ах, кого?

Но она уже выпрямила свой стальной хребет.

— Через час будьте готовы.

Желудок во мне извернулся, как змея.

Не желая сдаваться, я положила в рот кусочек еды.

Не дождавшись ответа, надзирательница вышла из комнаты.

Я съела все: каким-то образом каждый кусок прижился, хотя мне дважды пришлось уговаривать себя. Вино, довольно крепкое, приподняло настроение и позволило моему упрямому упорному уму, моей воле продолжить существование вне тела.

Я стояла возле окон и смотрела на море. Все синее. Синий день, небо, вода, моя одежда.

Мне больше никогда не придется смотреть в эти окна. Наверняка. Стоит мне выйти из этой комнаты, и я уже не вернусь в нее.

Я опустилась на колени и стала молиться, чтобы мне достало храбрости; я читала молитвы, соблюдая ритуал, но не особенно страстно.

Мне не под силу как следует описать тогдашнее свое состояние. Для человека, который сам не испытал его ни разу… Частично это был страх, даже ужас, а ощутить отрешенность и парение помогло не только крепкое вино. На что бы ни обратился мой взгляд, все вокруг приобретало невероятную прекрасную четкость, даже мои собственные руки и складки платья, которые я видела словно издали. Целебное тепло, успевшее превратиться в осенний отсвет жары, хотя я не подозревала об этом, усилило душистый запах древесины стола, чистых волос и тела, впитавших ароматы трав. Этот мир со всем присущим ему никогда не казался мне столь подлинным, как в то мгновение.

Но время, измеренное, как мне думается, ходом часов в покоях начальника, истекло минута в минуту.

Дверь отворилась, и я увидела человека с соломенными волосами и веревку, которой он опять свяжет мне руки, а позади него на поверхности каменной пучины выступили две ржавых статуи; на время казни они станут караулом при мне. Эти люди одеты в старые серые мундиры — облачение, положенное по роду службы, а может, остатки некогда более яркой одежды, давно вылинявшей. Казалось, они выросли на поверхности камня, как грибы, их собрали специально для этого блюда. Если у них и были лица, я их не увидела.

Выйдя из комнаты, мы проследовали по коридору, несколько раз поднялись по лестницам. На самом верху находилась дверь. Ее, приложив усилия, широко раскрыли. Человек с соломенными волосами, которого когда-то рассмешила моя неспособность сохранить равновесие, помог мне переступить через порог и выбраться на крышу.

Когда смотришь на тюрьму сверху, Дом Ночи превращается в плоскогорье, где царит день. Свет становится вездесущим. Я и позабыла, что он может в одно и то же время находиться повсюду, а не только в пределах каких-то рамок. Края шифера, коньки расположенных пониже крыш и уступы башен размыты, они наполовину растворились в огромной ложке, полной света. Я запрокинула голову, и мне открылась небесная кровля в вышине, стеклянное горение, сомкнувшееся над нами, а за парапетом — тлеющая, изогнувшаяся кольцом вокруг нас, изначальная синева моря.

Но тут я заметила нечто вроде росчерка пера на стекле.

Лишь через некоторое время я сообразила, что это такое.

Человек с соломенными волосами почувствовал, что я остановилась — он оглянулся и велел мне продолжать путь. Грибообразные стражи подтолкнули меня вперед.

Я больше не могла твердить слова заклинания. Темное пятно перекрыло мне сознание. Сверканию красоты и света не удавалось пробиться в мои глаза. Я очутилась взаперти, внутри механизма, который покорно двинулся дальше и понес меня с собой; очередная тень упала на меня: тень виселичных перекладин, вертикальной и горизонтальной.

Явился начальник. И его тень тоже. Эта непростительных размеров туша застыла между мной и солнцем.

— У вас волосы… — проговорил он, а затем: — Не важно. Вы умрете прямо так.

Я посмотрела на него, но не увидела. Я не помню его лица, не могу восстановить в памяти лица остальных, лишь это дерево смерти, которое высилось надо мной. И пахнет от него как от дерева, мертвого, сваленного топором.