Франческо был от природы человеком угрюмым и чаще всего, когда работал, не терпел около себя никого, тем не менее, только что приступив к этой росписи, он, как бы насилуя собственную природу и притворяясь, что у него широкая натура, совсем запросто позволял Тассо и другим своим друзьям, оказавшим ему какую-нибудь услугу, смотреть, как он работает, и старался, как мог, всячески их обласкать. Когда же он со временем, как говорят, обжился при дворе и ему казалось, что он в милости, он, снова поддавшись своему гневливому и язвительному нраву, вовсе перестал с ними считаться; хуже того, чужие произведения он расценивал и хулил обычно в самых обидных выражениях, вознося свои, да и самого себя, до небес (что и служило оправданием для его недругов). Эти повадки, которые не нравились большинству, а равным образом и некоторым художникам, возбудили против него такую ненависть, что Тассо и многие другие стали из его друзей его противниками и начали причинять ему немало хлопот и неприятностей. В самом деле, хотя они и признавали то превосходство, которым он обладал в искусстве, и ту легкость и быстроту, с которыми он в совершенстве и отличнейшим образом выполнял свои работы, они, с другой стороны, всегда находили повод для порицания, а поскольку им так никогда и не удалось бы его опорочить и ему навредить, если бы они только позволили ему укрепиться в своем положении и наладить свои дела, то они заблаговременно и стали под него подкапываться и ему досаждать. Поэтому многие живописцы, да и другие, объединившись и вступив в заговор, начали в более высоких кругах сеять слухи о том, что из работы в гостиной якобы ничего не получается и что Франческо, мол, набив себе руку, не изучает того, что делает. Этим они жестоко и поистине всуе на него клеветали, ибо, если даже он и не пытался писать именно так, как писали они, это все же вовсе не значило, что он ничего не изучает, что вещи его не обладают выдумкой и бесконечной прелестью и что они не отлично исполнены. Однако, так как названные его противники никак не могли своими произведениями посрамить его таланта, они хотели его доконать такими словами и попреками. Но в конце концов сила таланта и истина берут свое.

Сначала Франческо только посмеивался над этими слухами, но, видя, что они разрастаются, переходя за грани пристойности, он не раз жаловался на это герцогу. Заметив же, что этот сеньор явно не оказывает ему тех милостей, на которые он рассчитывал, и не обращает внимания на его жалобы, он стал уже падать духом настолько, что супостаты его, обнаглев, распустили слух, будто его истории, написанные им в этой гостиной, подлежат уничтожению, никому не нравятся и не имеют в себе ничего хорошего. Все эти удары, наносимые ему завистью и злословием его противников, довели Франческо до того, что, не будь участия, оказанного ему мессером Лелио Торелли и мессером Пасквино Буртини, а также другими его друзьями, он, конечно, уехал бы, отступив перед своими противниками, которые этого-то как раз и добивались.

Однако вышеупомянутые друзья, уговаривавшие его во что бы то ни стало закончить роспись гостиной и другие начатые им вещи, его удержали, как это, впрочем, сделали и многие другие его друзья, находившиеся за пределами Флоренции, которым он написал о том, как его преследуют. В числе прочих и Джорджо Вазари, в ответ на письмо Сальвиати того же содержания, убеждал его потерпеть, говоря, что преследуемая добродетель закаляется как золото на огне, и добавляя, что должно наступить время, когда его доблесть и его талант будут признаны, и что ему остается сетовать только на самого себя, раз он не знал ни нравов, ни особенностей, свойственных людям и художникам его отечества. Итак, невзирая на все неприятности и преследования, которые на себе испытал бедный Франческо, он все же закончил эту гостиную, то есть те фрески, которые он взялся написать на ее стенах, ибо на потолке, вернее кессонах, ему писать было нечего, так как этот плафон, сплошь позолоченный, покрыт настолько богатой резьбой, что такой, как она есть, лучшей работы и не увидишь. В довершение всего герцог заказал два новых оконных витража с эмблемами и гербами его самого и Карла V. В этом роде работ ничего лучшего сделать невозможно, ибо витражи эти были исполнены аретинским живописцем Баттистой дель Борро, редкостным мастером этого дела.

После этой гостиной Франческо расписал темперой для Его Превосходительства плафон зимней столовой, изобразив на нем множество всяких эмблем и фигурок, и отделал великолепнейший кабинет, находящийся как раз над зеленой комнатой. Написал он также портреты некоторых из детей герцога, а в один из карнавалов, справлявшихся ежегодно, соорудил в большом зале сцену и перспективу для комедии, которая была там поставлена, и сделал это так красиво и в манере столь отличной от того, как это до него делалось во Флоренции, что постановка эта была признана лучшей из всех. Впрочем, удивляться этому не приходится, так как ни малейшему сомнению не подлежит, что Франческо во всех своих произведениях всегда отличался большим вкусом, многообразной манерой, чем кто-либо другой из тогдашних художников Флоренции, проявляя в своем обращении с красками и опыт большого мастера, и очарование колорита. Написал он также лицо, иначе говоря, портрет синьора Джованни деи Медичи, отца герцога Козимо, отменнейшее произведение, находящееся ныне в гардеробной названного синьора герцога.

Для своего ближайшего друга, Кристофано Риньери, он написал прекраснейшую Богоматерь, на картине, находящейся ныне в приемной Совета Десяти, для Ридольфо Ланди – картину с фигурой Любви, лучше которой и быть не может, а для Симоне Кореи опять-таки картину с Богоматерью, получившую очень высокую оценку. Для мессера Донато Аччайуоли, родосского рыцаря, с которым он всегда был особенно близок, он написал несколько очень красивых небольших картин. Равным образом им же был написан на дереве Христос, показывающий св. Фоме, который не верит, что он только что воскрес, раны и увечья, нанесенные ему евреями; доску эту вывез во Францию Томмазо Гваданьи и поместил ее в капелле флорентийцев в одной из церквей города Лиона. По просьбе же названного Кристофана Риньери и фламандского ковровых дел мастера Джованни Роста, Франческо изобразил всю историю Тарквиния и римлянки Лукреции на многих картонах, из которых получилось дивное произведение, после того как картины эти были осуществлены на коврах, вытканных золотом, шелком и начесом. Герцог, по заказу которого названный мастер Джованни как раз в это время изготовлял во Флоренции тоже аррасские ковры из золота и шелка для Залы Двухсот и который, как уже говорилось, поручил Бронзино и Понтормо нарисовать для них картоны с историями Иосифа иудейского, пожелал, чтобы и Франческо сделал один картон, а именно толкование сна о семи тучных и тощих коровах. В этом картоне, говорю я, Франческо постарался как можно более тщательно соблюсти все необходимое для такого рода работ и все, что только требуется для тканого изображения: смелые выдумки и разнообразные композиции должны иметь такие фигуры, которые друг от друга определенно отличались бы рельефностью, живостью цвета и богатством одеяний и нарядов. А так как и этот ковер и другие получились удачно, Его Превосходительство решил обосновать это ремесло во Флоренции и велел обучить ему нескольких мальчиков, которые теперь подросли и изготовляют отличнейшие вещи для этого герцога.

Франческо написал опять-таки маслом прекраснейшую картину с Богоматерью, находящуюся ныне в спальне мессера Алессандро, сына мессера Оттавиано Медичи. Для названного же мессера Пасквино Бертини он написал на холсте другую Богоматерь с младенцем Христом и св. Иоанном, смеющимся над попугаем, которого он держит в руках, вещь смелую и очень привлекательную. Для него же он сделал прекраснейший рисунок Распятия, вышиной почти что в локоть, с Магдалиной у ног его и в такой необычной и прелестной манере, что прямо чудо. С этого рисунка, который мессер Сильвестро Бертини передал своему ближайшему другу Джироламо Рацци, ныне дону Сильвано, два цветных распятия написал Карло из Лоро, сделавший после этого много других распятий, рассеянных по всей Флоренции.