Вот море, уныло думал Ил, здоровенная лохань с соленой водой. Мокрая подкормка разбросана, как в сказке: «Просыпал соль — жди ассоль!» Грея простынь напоказ! А у эллинов, антонимов наших, соль и море — синонимы. Остолопий язык! И когда Слепой Го заводит песнь, где снова и вновь поминает «соленое море» — это есть тавтология. Сага саг. Сладкий зюсс. Пархатый парх! Масличная маслина, нисан месяц, мессир мессия… Бытие генезис. Магнит соленоид. Гибрид Магриба и гарнизы — страна Из. Как раз давка давка. Гам гам. Эйфо эйфория? И я — дада, Грустящий, нет — Тоскующий в Стране. Назвался Царь никем. В здешних водах водятся водоросли — зеленые растленные растительные щупальца, шевелятся на закате, распространяют бледные листы, лизакатятся по дну — чуть зазеваешься, верхом на тебе же, бедном, — манят в мцень симбиоза… Актиньи — ноги синьи! Без вас, офеличек, авось обойдусь отшельно — рачком, по-миссионерски, садком да ладком. Новый Русалим! А в пучинке барахтаются рыбы пучеглазые, и средь них, безгласных (изер — рыбий язык!), замечены морской епископ и морской монах. А морского ребе нет? Рыбницкого! Тот говорлив, можно себе представить. Обликом наверняка напоминает сказочного Магида из Межерича — такой же брыластый толстолобик. Нереид с высоким челом! Глаза раздутые, виляют. Румбум Премудрый. Св. простота в рост! Сборщик плавника. Отпускатель грехов, улично говоря — во хер! Костяной! Как у херува. Дает советы насчет. Мол, попал в мережу? А ты на попятный — и ускребешься… Приплыла к нему рыбка, спросила чревовещально… И она!..

Лишь себя мне спросить некому: «А что тут делает Ил? Сидит на бревне и смотрит на воду? Волны — знак приблизительности, около того… Поджидает у моря непогоду — дабы сразу убежать в каморку и завалиться читать. Ибо сиденье мое, естественно, чистая парнаса — работенка для поддержки штанов, приносящая пропитание для праздного чтения, но не боле, не заполняющая жизнь. Эх, я, никчема, парнасский заседатель, второй Ялла, спаси Бо! Скоро углублюсь прихотливо, начну стих «икра» сопоставлять со стихом «икар»… Цех поэтов во языцех, полубогов-балаболов… А как же — за разум зашедший ум возвращается музыкой? Муюзыкой! Себе постучи! Скважина! Ты за этим сюда высажен, спрашивается? Тебя зачем сюда заслали, в БВР эту клятую, безвозвратную, обетованку? Отвечай, глядь, — будешь отвечать?!»

Что мне тебе ответить, Ил, думал Ил. Не гони волну. Я здесь уже немало лун… Не одни железные унты можно было сносить, сжечь свеч из трескового жира полно… И варежки промокли и задубели, и в форточку кличут давно… Сел на камни. Зимовка во «Френкелево» (ночь Длинных Дождей. Накрапывало. Неуверенно, постукивая, шел слепой дождик.), летовка в Якирске (меч зряче взмахнул им и обрушил на вражью макушку. Помутилось.), веснянка в Лазарии (первое, второе, сладкое. Треск десерта.) — и чего на сегодня достиг? Сижу на чужедальнем пляжу, стоически жду, периодически жру, иронически ржу, вожжаюсь с недалекими ирками, изображаю улыбчивого интеллигентного стольника в первом поколении — а отдачи нет. Ну, взлетать вертикально выучился — с трудом, плохо. И не выше крыши. Часто вверх тормашками, зад перевешивает, устремляется — тяготенье небес! Могу также сидеть на карнизе, оскалившись, принимаемый за химеру. Летающий мелкий чиновник — вот потолок. Казенный раввин на птичьих правах. Распределитель благ 2-го ранга, клерк, отвешивающий питу по Шкале, скромный парацельсий, врачун мечтаний — тому-сему, набивка градусника, усушка этруска… Лавка открыта, говорил рабби Акива, разумея материальный мир. Заходи и бери. Надо только видеть — куда войти. Или унюхать коричный запах. Хотя бы наощупь дернуть колокольчик во тьме — «сим гадом позиум повернуть, понеже башне самой повергнутой быть…» Истолковать провидение судьбы. А ты в носу столь сонно ковыряешь. А ведь меня серьезная изба послала — Кафедра, прямиком на симпозиум — связаться, разузнать, поладить, снискать избавлень… Столько надежд взвалено, надсаживаясь… Готовили долго в дорогу, снаряжали, такие люди парились, один Савельич чего стоит — провожал буквально до «калитки» — выходного отсека, желал нипуха, чертил в воздухе четыре точки… Поплевал на меня через плечо… Эх я, Посланец! Тебя, поцан, затарили на дело, поручили, а ты… Сиди и плачь, как Зверь из моря, маши машиаху вослед, Савельич почернел от горя, когда так долго сводки нет…

Ил достал из кармашка своей обязательной любимой красивой рубашки из разноцветной шерсти (хорошо, братцы, не крапивная!) заветную фляжку с живлагой, отвинтил крышечку и отхлебнул крошечку. О, жажда наживки! Хорошо! Морским огурцом бы закусить… Жарко стало. И так не холодно было, а тут добавило. Рубашку надоевшую Ил не снимал — покрадут. Кто? Да окружающие же нагие ганавивеяне — добрые граждане Сада Весны. И тут же продадут прохожему каравану да еще и спрыснут сделочку. У-у, Лазария — Воракино! — солнечный притон, на колымосковской фене — «малина» (гам от нашего слова «малон» — постоялый двор, гостиница), где звон юдофонов малинов (а это был вольный город Малин — там лили «пречюдные колокола»), да шош это за несчастное реченье, кызя москвалымская, родная льдынь — аколь сплошь наносное, как будто двух монахов за язык тянут! Мера основ, Кремль — и тот от ордынского «керем», крепость. Абракадабрья тьмутаракань! Степняки смурые, волки посвященные! Бала, ашна да акела! Архаические формулы! А по-нашему «керем» — снова-здорово! — виноградник. Объели козы лозы языка, но гроздный изер свечно зеленеет… Не ханом, так Хамом… Беки, мекки… Мамая кикойя… Велмог и пр.! Прививка востока! И это еще цветочки, а вот справка с Кафедры: «Прииде же Мосох, шестый сын Иафетов, в страну безъимениту бывшую исперва, с жены своею княгинею прекрасныя и предлюбезныя, нарицаемая Ква». Вот это ягодки, глядь! Яфедиды фуевы! Кочевые нойоны-ковчегинцы! Москвалымь тучная, ноева, внучатая… Маскавуа — налог на голь, ясак на какаву! Монастыри мастырили… Надгробие царя Мавзола… Умляут мамлакат… Монеты рубили, отсекали от брусочка серебра — так появился рубль-секель… рупь-сикль… Немало колов намело в закрома! Хрусты деревянные. Стационар студеный. Пора осознать, что Колымосква — это капкан в снегах, и я попал в него. Разве что отгрызть душу — и спастись, уползти. В траву-вертополох Лазарии… Здесь море вечно в беглой пенности, вериги левантийской лености влачу я, преклоня коленности, на манной устланном песке, а там такою сладкой ватою Колымосква нас кормит ласково, и небо тучами залатано, и снег висит на волоске… И вспоминаю наизусть и всуе… Эх, темных елей очертанья, эх, в тишине лесоснегов… Архиерей на выпасе Марий… Были слагатели, дышали на стекло… Дар чудом рифмовать «врасплох» и «Бог»… Эх, невещественность возврата к словоизлиянью — кс-кс, невозможность задорно задранных стихов (тих ихов хвост) опосля Москвалыми загадочной и снежной, с ее вещими снами, выколотыми прозрениями, сугробами сугубо своего, светлого, святаго! Ахарей сухарей… Черноты прямоты… Там все напрямую пропитано стихией. Из школьного пирожка и то неизвестно откуда повидло вылезет… Непредсказуемо. Неисповедимо. Эх, эх — эхо во льдах… Бесстужево — белеет месяц одинокий в тумане, вне не выходя… Не рыдай, как дитя, на своем колыбле, встанет утро и стихнет волненье, и помчит тебя снова к желанной земле вечно-мощною силой теченья… Табань!

Ил вновь на миг соединился с фляжкой. Стал жидкостью. Продлился. Это он отныне ромово заливал горизонт, сливаясь морской разнозеленой хлябью с бело-голубой небью — и откуда-то якобы оттуда, да, да, а не подсветкой из-за пыльного аквариума, словно Благословенный из ямы яйца — во всяком случае в его подсознании — вытекало сковородочно палящее расплавленное янтарное солнце. А у нас там луна застыла над подледными лунками, как раздувшаяся рыба-время — таймень, ельник на откосе припорошенный, в морозном небе простыл санный след — то Сан Саныч, а сан у него — вышак, красноносое солнушко-ярилушко, проехал в своей колеснице-розвальнях — лети, вимана! Снежная мгла застилает. Много всего. Как-то все разом, дружно, внимательно, навалясь…