Ил отхлебнул. Ранним утром, весной, клюя носом, ты вынужден сидеть на морском бережку и пытаться считать перископы — будто неубитое по осени руно — перед сном золотым и толковым. Регистрация отчаяния и никчемности. Что-то всплывает в мозгу, ты вшиваешь крестиком нолик, словно ампулу в ворот — еще один в списке утрат, попался, касатик, — и вспоминаешь, сомнамбула, Лету зимы (что я там забыл?), где по безлесым берегам памяти раскинулись вызубренные воображаемые закованные морозко панцирные реки Колымосквы с именем тихим и милым, что камышовая тишь (Гнилопять, например) — излука Анидры, набока Ладоры (эх, тузлук их рыб! ах, донки-закидушки! о, редеж и рынчащий прибой ледохода!) — как вздувшиеся жилы упившегося и утонувшего в сугробе великарлика. Гидронимы! Вскрываются на минуточку в конце лета — о, дни ухода льдин! — и текут, образуя многочисленные заливы и закеницы. Рукава широкие, течение медленное — за десять шагов неслышны! — питание смешанное с преобладанием снегового. Льды в снегах. Застылые, как льдынь. Недаром словарь — «речник» (устар. колымоск.). Хождение в речное. На прорубь. Холодная подводная забава. А потом носят ведро с кружкой по людям — попить ломотного, и монетки квадратные с дыркой кидают на дно. Снег под унтами хрустит, как маца. Возьмешь в варежку — погрызть — как вафли ем… Халва волхвов… Тоже — Дом Хлеба… Каравай-сарай… Бухан! Дух тех краюх! Шаньги, печенеги. Теплая лепешка крупного рогатого однокопытного… Над головой, как начищенный пятиалтынный — раскосая звезда хвостатая, впрямь колымаген давид. И просверком — парной запах просвирок… А пасочка сырная! Там думали мы изжеванно, подсвинки, что живем под брюхом Большой Коровы — полярный ковш, тремоло колоколов, срок сроков, тянем-потянем… Бедное мое племя, бледное его пламя, тощее вообще вымя… То же рабство, да подойник другой. Дрожащая чужбина детства. Злые деревянные игрушки. Заединство воспитателей. Долгие разговоры с розгой. Чушь учебников. Учеба на учителя. Учительская берлога. Стол зеленого сукна в жирных бурых пятнах от соуса. Чернильный прибор, замыленный под шкалики, на шесть персон без масон. Кляксы на обоях в углу (увернулся). Гимназисты. И в конце времен, когда уже ничего нет и лишь голос из пустоты повествует сказку — Кафедра…

10

ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЗИМ

Глава первая,

в которой мы наблюдаем колымосковский кабак изнутри. Гнев и изумление. Изгнание Ильи. Вышибли!

…драка кабацкая затихала. Началась она, как обычно, по дурацкому поводу — кто-то кому-то в шлюмку с кашей плюнул в сердцах, тот в отместку шапку-ушанку сбил и под душу бац саданул, да не того, а все вступились, а там и до Ильи дело дошло — кычь, а чего очкарь из угла вызверился, ну-ка, ну-ка, а он очками лучи пускает, я отвечаю, потом глазыньки у народа вытекут, будем, ребята, с палкой ходить, собирать пожитки, где плохо лежат, а он нам сзади рожки строить да ноги подшибать…

— О! Вот оно как…

— А ты ду! У меня завсегда, как жи завижу, ажник звон колокольный в голове — вроде как било енбалит, язык издаля, стучит с натугой… Набат… Ага, думаю, бить айда. Аты-баты, славя, пускать кровя! Надо, надо косточки поразмять! Пора колоть мебель!

— Погоди. Дай передохнуть…

Опять расселись по широким лавкам вдоль низких окошек, затянутых штопаным песцовым пузырем. Кряхтя и охая, вытирали шеи грязной засаленной скатертью, по новой тянулись к штофам, сосали из глиняных кружек «сивку» — мед из гнилых клубней — сивуха скочущая! Пела тоненько птичка в клетке на окне: «уйди-йуда, уйди-йуда». Поглядывали в черный угол на Илью, бурчали:

— Вон он, выползень… Затесался… Уставился…

— Ему наши кружки не по душе — кидушный стаканчик подавай!

— Такого, ребята, в баптистерий палками не загонишь — лед сбивать… Такого только в микву под смоквами — брюкву околачивать…

— Ишь, околотень, буркала выпучил…

— Причем всмотритесь, господа, они у него желтым от меда наливаются, как печенка Лукерьи-мученицы — верный знак, что из тверезых, с озера… Желтовня!

— Которые прежде нигде почти себя инако не оказывали, как только скорым и проворным бегом по водам ради спасения живота своего…

— Кодла айда тикать, ну!.. В надежде!..

— Активизировались, лазарюги! Отогрелись, в народ пошли! Взялись за свое оружие — обжулить и сбежать!

— Народ вылезет, как обычно, вечерком из оврага — шалить — а они тут как тут, обрезы желтолупые, костры жгут с подветренной стороны — прознали, что у народа легкие слабые, дыхло никуда. А уж как они дурман подмешивали и народ опаивали, опиума для — отдельная песня. Конечно, с малых доз начинали, из копытца…

— А этот иха вечный артикуль «ха» — смеются хахамы, измываются!

— Как он войти-то посмел в помещение? На что уповал, упырь? Присосаться?

— Проредить ему клыки!

Птичка в клетке на окне — белоголовка-снегирейка Гого с длинным острым носом и хохолком — запрыгала на жердочке, засвистела, заверещала пронзительно: «Пни вы, пни вы! Пни по почкам!»

— Ну-к што ж… Птичка дело говорит. Окружай его, ребята.

Подошли, ухмыляясь, скрипя половицами, стояли, покачиваясь на пятках, подгибая пальцы в кулачищи — приноравливаясь накидать пачек, вышибить за дверь. Не дожидаясь, Илья надел глиняную кружку на кулак и привычно проложил дорогу к бегству — по скулам, куда попало — в итоге вышибив самою дверь вместе с парочкой застрявших. Толкотня, затор. Шурум-бурум. Топот, крики:

— Держи его! За хлястик хватай!

— А сам-то чего?

— Он мне ухо раскровянил…

— Ушел! Из рук ушел!

— К переходу он, желтяк, ломанулся, под землю…

Илья скатился с крыльца — скользкого и жирного от помоев — из света в снег, из корчмы во тьму — и кинулся бежать. За ним пустились вдогонку — размахивая лапами и прихваченными, чтоб разгребать путь, лопатами. Спотыкались, падали в снег, рыча. Что тут сделаешь, вздыхал Илья на ходу, бег даже в этой убогой падали будит зверя. Ну, пусть зверька. Вонючего, цепкого, видящего ночью. Кромешники. Гнали цепью, пужая заполошными воплями и монастырскими трещотками — загоняли. Ловитва с молитвой! А то как же — добровольные охотнорясцы, воины веры, набожники. Много их оказалось, ох слишком, набежало, как песцов нерезаных. «Бе-е-ей!» Этот их боевой клич, родовое блеянье, дифтонго-толсторунное, над которым он вечно (внутренне) потешался, сейчас немного раздражало. Ну, в Колымоскве, известно, три напасти — барин, беда, буран. Да вдобавок бе-бе-бунт!.. Вхолостую хитро плутая в сугробах, рутинно путая следы, то ныряя, то разгоряченно подпрыгивая, чуть ли не делая «свечку» — а мозг при этом лежал себе вкрутую в костяном ларце и с холодным интересом наблюдал за происходящим, — Илья грустно и длинно вспоминал дела последних дней, изымал из ума. Началось все — нарушилось — со школы…

Глава вторая,

в которой Илья, спасаясь от погони, делая ноги и рвя когти, одновременно на бегу предается воспоминаниям. Хм, житуха была. Загубили!