Он так устал, что ни о чём не думал. Он растерял желание жечь идолов и больше не хотел ни с кем спорить об истинности веры. На это не хватало сил. Свирепые языческие дебри, угрожающие смертью на каждом шагу, пожрали в нём жажду благих поучений. Филофей просто пробирался вперёд, надеясь не быть своим товарищам обузой. И это было очень правильно. С тех пор как над его кельей в Тюмени вдруг захлопали крыла Гавриила, он стремился к ясности слова и дела. И здесь, среди демонов, эта божественная ясность наконец осияла его. Он достиг чертога. Он догадался: в том, что он, старик, просто идёт через погибель по тайге вперёд, и заключается его проповедь.

— Надо дымокур сварганить, — сказал Лексей Пяти-палов. — Хоть немного вздремнём без гнуса. Я там недалече видел трухлявину — как раз сгодится.

— Да, дело, — кивнул владыка.

— Герасим, дьяче, пойдём со мной, одному не унести.

Лексей и Герасим направились куда-то к матёрому лесу.

— Далеко ещё до Сатыги? — спросил Емельян у Пан-тилы.

— Вёрст тридцать, но уже по старой дороге.

— День ещё топать, — прикинул Емельян.

Котелок забурлил. Пантила развязал заплечный мешок и достал из него мешочек поменьше — с крупой.

— Был бы лук — я бы зайца подбил, — сказал Емельян. — Зайцев тьма.

Отец Варнава шлёпнул комара на шее.

— Скорей бы в дым, — пробормотал он.

— Так не сиди колодой, а поди да помоги, — посоветовал Емельян.

Варнава со вздохом побрёл вслед за Лексеем и Герасимом.

— Как там Гриша? — задумчиво спросил Пантила.

— За Григорием Ильичом из Сатыгиной деревни сразу лодку вышлем, — сказал владыка. — Негоже ему нас ждать. Ему отвары нужны и припарки.

Но внезапно из сумрака донёсся полный ужаса вопль отца Варнавы:

— Святы боже! Спаси меня, господи!

Емельян вскочил. В руке у него блеснула сабля. Пантила тоже вскочил.

— Бегите к нему! — с трудом поднимаясь, приказал владыка. — Живее!

Емельян и Пантила ринулись в сумрак на крик.

Отец Варнава стоял в траве на коленях и крестился. А перед ним вздымались две сосенки с ещё свежей пушистой хвоей. Они были прямые и тонкие — толщиной меньше пяди. И на них на высоте человеческого роста были нанизаны казак Лексей и дьяк Герасим. Стволы сосенок проткнули людей насквозь. Лексей и Герасим безвольно свесили руки и ноги, будто казнённые. Стволы под ними блестели потёками чёрной крови. Казалось, что сосны выросли мгновенно — выметнулись, точно выстрелили собой из-под земли, и пронзили людей навылет, словно копья, а потом вознесли мёртвых над травой и безмятежно зазеленели поверху.

— Избави нас от лукавого!.. — положив крест на лоб и на грудь, пробормотал владыка.

А Пантила увидел бубен, что валялся в траве. Это был бубен Нахрача.

Вокруг мягко простиралась туманная тишина.

— А ты изменился, Ваня.

— И ты, Маша. Такая взрослая стала… Чужая… Маша помедлила.

— Ты вспоминал обо мне — там, в плену?

— Каждый божий день. Иначе и не выжил бы.

— А я ждала тебя. Может, и правильно, что нас на два года разлучило. Два года назад нам обоим ещё рано было.

— Да я и теперь не знаю, с какого бока к тебе подойти.

— С любого, Ванька.

Наверное, ему стоило сейчас обнять её, поцеловать, но он ничего не сделал и даже ничего не сказал.

— Что затих?

— Знаешь, Маша, — невесело усмехнулся он, — в степи мне и словом-то перемолвиться не с кем было. Я мечтал русскую речь услышать, по-русски ответить. А вот сейчас, с тобой рядом, только молчать хочется.

Что делает человек, который вернулся домой, хотя в долгих странствиях уже и не чаял вернуться? Разве этот человек будет брагу пить? Разве он позовёт друзей-прия-телей и примется плясать посреди горницы? Нет. Он просто сядет под образами и будет вспоминать, сколько дорог прошёл.

Они брели по высокой траве, мокрой от росы, а всю степь заволокло густым предрассветным туманом. С одной стороны где-то в глубине своих толщ туман лазурно и нежно лучился — там скоро должно было подняться солнце, а со всех других сторон мгла была напитана сырой синевой. Тёмные и мохнатые ковыли призрачно истаивали, словно превращались в дым.

Ваня взял Машу за руку и шагнул ближе. Маша запрокинула лицо. Глаза её блестели, а мягкие губы оказались влажными и холодными. Ваня сдвинул платок у Маши с головы, чтобы ощутить ладонью её волосы, и прижал Машу к себе, но она вдруг упёрлась ладонями ему в грудь, отвернулась, к чему-то тревожно прислушиваясь, и прошептала:

— Там кто-то есть, Ванька… Люди едут.

— Не бойся, — попросил Ваня.

— Я правду говорю! Тихо!

Маша с неожиданной силой потянула Ваню вниз, и они опустились в траву. Маша рукой закрыла Ване рот, и тогда он тоже различил в живой тишине степи глухие звуки неторопливого и уверенного движения.

В тумане качнулись смутные бесплотные тени, но не растворились, а слились друг с другом, и наконец над ко-вылями тихо вылепился высокий двугорбый верблюд-бактриан. Белый верблюд. Он плыл, чуть покачивая горделиво поднятой головой на изогнутой шее, и смотрел поверх трав и поверх Маши с Ваней. У него была цель. Намётанный взгляд Вани сразу определил: это не дикое животное, не пугливый поджарый хаптагай. Дикие верблюды всегда бурые и всегда настороженные, они меньше по размеру, у них нет мозолей на коленях, и они держатся косяками. А этот ступает как хан. Он хорошо откормлен — горбы торчат плотно и упруго. И вообще это вовсе не верблюд, а могучая и холёная верблюдица. Она величественно проскользила мимо в тумане, словно корабль.

— Маша, это всё неспроста, — обеспокоился Ваня. — Бежим на стан.

Отряд Ремезова шёл к Тоболу всю ночь, лишь под утро Семён Ульяныч смилостивился и дозволил передохнуть. Однако лошадей не рассёдлывали. Семён Ульяныч не боялся погони, но тянуть в пути не стоило.

Ещё на суходоле у тайника Ерофей предложил добираться до русских слобод верхами, тем более что у каждого теперь имелась сменная лошадь. Семён Ульяныч согласился с Ерофеем, но Леонтий рьяно воспротивился.

— Ты, батя, не казак уже! — отрезал он. — Ты в стремени только одной ногой! Тебя за два дня совсем растрясёт — начнёшь из седла падать!

— Я кушаком привяжусь! — гневно закричал Семён Ульяныч.

— Не дело, — возразил и Семён-младший.

— Дожили до праздника, батьке зубы пересчитывают! — орал Семён Ульяныч. — Много чести вам — от-цом-то командовать! Живьём хороните!

И всё же конными решили ехать только до Тобола, а там сесть в лодку.