— Я ей в глаза посмотреть не смогу!

Заукель, Розенберг, Фриче и Функ часами ходили взад вперед но камере, после чего снова ложились на койку и замирали, пустым взором уставившись в потолок. Редер повторил, что у него нет никаких иллюзий рассчитывать на что-то, кроме смертной казни, что же до пожизненного заключения, то он расценил бы подобный приговор как благодать.

Шахт, единственный из обвиняемых, кто не терял уверенности в благоприятном исходе этого процесса лично для себя, ответил на вопросы относительно перспектив других германских промышленников, которым предстояло пройти через следующий процесс. По этому поводу он посмеивался:

— Если обвинить всех тех промышленников, кто способствовал ремилитаризации Германии, то вам следовало бы привлечь к ответственности и кое-кого из своих, — заявил он мне. — Заводы «Опель», например, ничего, кроме военной продукции не производившие, принадлежали вашему «Джснерал моторе». Нет, так поступать нельзя. Разве промышленники виноваты во всем этом?

На Риббентропа было просто больно смотреть и тем более слушать — он окончательно зациклился на своих старых перепевах. Страх смерти, не покидавший его ни на минуту, успел наложить отпечаток на его лицо. За день до вынесения приговора он дал мне понять, что мог бы написать книгу об ошибках нацистов, возможно, даже и не одну — если, конечно, ему дадут на это время. Он даже договорился до того, что предложил мне сделать жест исторического значения — выступить на процессе в защиту всех их, молить суд о пощаде, и тогда бы он обязательно смог завершить написание своих мемуаров…

Наконец, в течение двух дней — 30 сентября и 1 октября — 21 обвиняемому были вынесены приговоры:

Шахт, Папен и Фриче были оправданы.

Все остальные были признаны виновными по одному или нескольким пунктам обвинения.

И вот последняя дневниковая запись.

1 октября. Приговоренные

Пока все обвиняемые, кого Трибунал признал виновными, готовились выйти в зал для выслушивания своего приговора, я побеседовал с теми, кто был оправдан — Шахтом, Папеном и Фриче, собиравшими вещи для переселения в камеры на третьем этаже здания.

У Фриче налицо были симптомы самого настоящего нервного срыва — он был просто оглушен и настолько измотан событиями этих двух дней, что даже чуть было не свалился в обморок от накатившего на него приступа сильнейшего головокружения.

— Я дошел до ручки, — прошептал он мне, — поверить не могу, что выйду отсюда! Как и в то, что меня снова не отправят в Россию! Я уже ни на что не надеялся!

Папен был в приподнятом настроении, он явно не ожидал такого исхода:

— Надеяться — я, конечно, надеялся, но, честно говоря, не ожидал такого исхода.

И тут извлек из кармана апельсин, который решил придержать после обеда, и в приливе чувств попросил меня передать его Нейрату. Фриче попросил меня отдать его апельсин Шираху. Шахт решил вкусить свой десерт сам.

Затем после объявления приговора по одному стали прибывать и другие обвиняемые. На мне лежала обязанность доставить каждого в его камеру. Я спрашивал каждого из них, каков его приговор.

Первым вниз спустился Геринг. С остекленевшим от ужаса взором он размашистой походкой направился в свою камеру.

— Смерть! — проговорил он, мешком падая на койку. Потом схватил какую-то книгу. Хотя он отчаянно пытался сохранить обычную бесшабашность, я заметил, как сильно тряслись у него руки. Глаза его повлажнели, он тяжело дышал, будто стараясь справиться с начинавшимся душевным коллапсом. Неуверенным голосом он попросил меня оставить его на какое-то время одного.

Гесс, будто на ходулях, прошествовал в свою камеру, на ходу бросив мне, что, мол, не слушал, что там эти наговорили, посему понятия не имеет, каков его приговор. Да ему и наплевать на это, уверил он меня. И нервно усмехнулся. Но когда охранник надевал на него наручники, он все же спросил, к чему эти процедуры и отчего наручников удостаивают только его, а не Геринга. Я ответил, что, скорее всего, его перепутали с первым заключенным. Гесс, снова усмехнувшись, с таинственным видом сообщил мне, что, мол, понимает, почему. (Охранник сообщил мне, что Гесс приговорен к пожизненному заключению.)

Объятый ужасом Риббентроп ввалился в свою камеру и, пошатываясь, будто пьяный, сразу же принялся мерить ее шагами, беспрерывно шепча:

— Смерть! Смерть! Теперь мне уже не завершить эти дорогие мне мемуары! Что значит ненависть!

Потом, плюхнувшись на койку, невидящим взором уставился в пространство — он был полностью сломан…

Кейтель уже был в камере и, едва я вошел, демонстративно повернулся ко мне спиной. Но тут же вдруг снова четко, по-военному сделав поворот кругом, не разжимая кулаков, отдал мне честь. В его глазах стоял неприкрытый ужас.

— Смертная казнь через повешение — хрипло и пристыженно объявил он мне. — Я-то думал, что, по крайней мере, от этого буду избавлен! Нет, я не упрекаю вас за то, что вы даже не хотите подойти поближе. Понимаю, что вам неприятно общаться с приговоренным к смертной казни через повешение. Но я тот же, что и был. Так что все же заходите ко мне в эти оставшиеся дни.

Сцепленные руки Кальтенбруннера свидетельствовали о переживаемом им страхе, хотя лицо его оставалось, как всегда, непроницаемым.

— Смерть! — лишь прошептал он, не в силах больше говорить.

Франк вежливо улыбнулся мне и старательно отводил взгляд.

— Смертная казнь через повешение! — тихо произнес он, сопроводив сказанное преданным кивком. — Я ее заслужил и ожидал, я вам всегда говорил. И рад, что мне предоставили эти два месяца, чтобы подготовить свою защиту и все как следует обдумать.

Розенберг, натаскивая на себя тюремную робу, злобно прошипел:

— Виселица! Виселица! Они ведь к этому стремились, разве нет?

Штрейхер глумливо посмеивался:

— Разумеется, смертная казнь! Чего еще можно было ожидать! Да и они с самого начала это знали.

Функ тупо созерцал, как охранник снимает с него наручники. Оказавшись в камере, он, обойдя крохотное пространство, стал бормотать, будто не в состоянии до конца осознать случившееся:

— Пожизненное заключение! А что это такое? Не продержат же они меня в тюрьме до самой моей смерти или все же продержат? Они явно не это имели в виду, или…

Затем Функ пробормотал, что не удивлен тем, что оправдали Фриче, но вот что Шахта и Папена — это просто поразительно!

Дёниц не знал, что и думать по поводу своего приговора:

— Десять лет! Я ведь честно действовал на своих подлодках! Ваш же адмирал Нимиц сказал об этом. И вы это слышали.

Дёниц выразил уверенность, что его коллега адмирал Нимиц поймет его.

Уже у дверей камер Редер, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботно, каким-то неестественно высоким голосом осведомился у охранника, дадут ли ему возможность после обеда выйти на прогулку. После этого заковылял в свою камеру, но когда я подошел к дверям, адмирал жестом дал мне понять, что в данный момент не расположен к беседе. Не заходя в камеру через дверное окошечко я спросил его, каков его приговор.