«Младенец не умер, но спит!» — говорит Иисус, увидев флейтистов и шумную толпу, когда вошел в дом отца Своего: «Идите, — говорит Он им, — отойдите, младенец не умер». Когда толпа разошлась, Он вошел в комнату мертвых, взял ребенка за руку и заставил девочку подняться.

Во всех трех случаях слова Иисуса одинаковы: «она не умерла, но спит»: следовательно, заключает Ольсхаузен, мы имеем здесь не реальное, не действительное, а, вероятно, нереальное? Воскрешение мертвых. «Ребенок, вероятно, лежал в глубоком обмороке».

Конечно, слова во всех трех рассказах, но в каждом из них они стоят в контексте, объясняющем их совсем не так, как хотел бы объяснить Ольсхаузен из суеверного уважения к изолированному письму, а в одном из рассказов они поставлены и объяснены так, что сомнений в их смысле уже быть не может. Прежде всего, ясно, что не может быть и речи об обмороке, когда, согласно рассказам Марка и Луки, появляется отец ребенка с замечанием, что он лежит на смертном одре в последних муках, а вскоре после этого приходит сообщение, что он действительно умер. Согласно всем трем повествованиям, Иисус находит скорбящих в доме скорби, плачущих и причитающих; Матфей называет их «шумной толпой», а также говорит, что флейтисты уже были там. Все эти приготовления не были бы сделаны евангелистами, т. е. Марком, за чрезвычайно короткое время, прошедшее с момента передачи отцу вести о смерти, если бы они не были вызваны самой крайней необходимостью; но они были необходимы, так как читатель уже не должен был сомневаться в реальной смерти ребенка. Все три евангелиста сообщают, что когда Иисус сказал, что ребенок не умер, что он спит, народ смеялся над ним, так как знал, правильно добавляет Лука, что он действительно умер, и читатель должен быть уверен, несмотря на слова Иисуса, что на этот раз речь шла о воскрешении мертвого человека. Но читателю невозможно сориентироваться и решить проблему контраста между словами Иисуса и реальными фактами, если ему не дано ничего, кроме этого контраста, и не дано никакой другой информации, чтобы просветить его относительно того, как Иисус понимал свои слова или что он хотел ими сказать. Поэтому Матфей ошибся, включив в свой рассказ только этот контраст и опустив все остальное, о чем сообщает Марк и что объясняет этот вопрос. Иисус, по словам первого евангелиста, очень строго запретил родителям сообщать людям о потрясающем чуде, так как от родителей, которых Он взял в камеру смерти, Он не мог скрыть того, что совершил, а остальные, которых Он выгнал из дома перед входом в камеру смерти, не должны были знать, что Он и на этот раз совершит такое потрясающее чудо; Поэтому он с самого начала сказал им, что ребенок не умер, а спит; словом, он не хотел, чтобы об этом слишком много говорили.

В остальном же, однако, он с самого начала, когда пришла весть о смерти, знал, что ему нужно делать; он был намерен без страха оживить мертвую женщину и только поверил, говорит он отцу, когда посланцы хотели посоветовать ему не беспокоить хозяина, — но он также сразу решил не посвящать в тайну толпу, чтобы чудо не вызвало лишнего шума. Поэтому он не позволил никому, кроме Петра, Иакова и Иоанна, следовать за ним по дороге к дому; придя в дом, он отогнал толпу скорбящих и только после этого вместе с родителями ребенка и учениками вошел в камеру смерти. Луке было слишком скучно рассматривать эти тонкие нюансы и придавать повествованию столь медленное движение; он позволяет Господу сразу же прибыть в дом Иаира, не сказав сначала, как он туда пришел, а в тот момент, когда Иисус входит в дом, он сводит вместе три высказывания Марка, т. е. в замешательстве. Он мог бы, по крайней мере, изменить их, но тогда он должен был бы изменить их обдуманно, а не механически собрать воедино слова и элементы повествования своего замечательного предшественника. По словам Луки, когда Иисус вошел в дом, Он не позволил войти никому, кроме Петра, Иоанна и Иакова и отца и матери Младенца. Как будто мать следовала за Господом по дороге! Таким образом, Лука:

1) дает запись Марка, что Иисус входит в дом,

2) повторяет запись своего предшественника, что Иисус позволил лишь немногим следовать за Ним, но он стоит со своим сообщением уже у дома, толпа народа, о которой он сам упомянул, поэтому забыта, так как ему не нужно было говорить об этом ни слова, что Иисус не мог взять с собой в дом бесчисленную толпу, и теперь, если он хочет сказать, что Иисус отпустил за собой лишь немногих, он должен проникнуть дальше в повествование Марка, и пусть то, что последний —

3) допускает при входе в камеру смерти, произойдет уже при входе в дом. Таким образом, мать ребенка, которая, вслед за Марком, последовала за Господом из передних комнат дома в камеру смерти, также последовала за Ним вместе с другими с улицы в дом.

Матфей не рисковал так сильно запутать рассказ своего предшественника, так как он уже с самого начала отстранил толпу; но он также не был заинтересован включать в свой рассказ дальнейшую возможность того, что после изгнания скорбящих Иисус вошел в камеру смерти со Своими и родителями ребенка. Но он все же полагается на Марка в той мере, в какой говорит, что после изгнания народа «Он вошел», но, конечно, не может сказать, куда и с кем. Ему не нужны были родители для его цели, потому что он опускает запрет Иисуса, о котором сообщают другие, и вместо этого заканчивает замечанием: «весть об этом распространилась по всей земле».

Если Марка признать первым создателем сообщения, то объясняется и небольшая особенность его рассказа, которая в иных случаях считалась вернейшим признаком его неполноценности и доказательством его положения, по которому ему оставались лишь отдельные преувеличения более простых рассказов его предшественников. Ведь он приводит слова Иисуса, из которых родился ребенок, в такой форме, что ему кажется, а читателям должно казаться, что он приводит их в той же форме, в которой их произнес Господь. Он, как и первые, еще чувствовал, насколько велико должно быть колдовство, необходимое для оживления мертвого человека; поэтому слова, которые произнес Иисус, казались ему магическими формулами и как таковые заслуживали того, чтобы быть переданными в первоначальном виде. Для позднейших же авторов чудеса были уже чем-то совершенно обычным; поэтому они