В романе, который вы сейчас держите в руках, два юродивых, два представителя столь противоположных религий, являются проводниками ничего иного как оживших мифов. Их видения – это не личный опыт больного воспаленного сознания, а вполне реальные события. По этой причине, когда Барбаяннис видит святого Мину, скачущего по пустынным улицам его родного города во весь опор, то на следующий день он обязательно тряпочкой стирает пот с жеребца на иконе. А мусульманский юродивый Эфендина в самый отчаянный для капитана Михалиса момент, когда турки осаждают его дом и глава семьи отдает приказ сыну в крайнем случае убить мать и сестру, чтобы те не достались ненавистным врагам, а затем пустить пулю в лоб и себе, так вот именно в этот самый страшный момент на выручку капитану по узким улочкам во всей силе своей и святой мощи скачет архангел Михаил. И на этот раз его видит не только блаженный Эфендина, но и турки, осадившие дом Михалиса. Они бросаются врассыпную. Миф прямо на глазах превращается в этом прекрасном и необычном тексте во вполне осязаемую реальность.

Но вернемся в подвал капитана Михалиса и попробуем разобраться в сложной структуре образа, который является самой главной фигурой всего повествования. Первое, что бросается в глаза: капитан наш наделен какой-то невероятной силой. Он поражает возлюбленную своего кровного брата турка Нури-бея тем, что двумя пальцами ломает рюмку. Ломает с необычайной легкостью это толстое стекло. Черкешенка, пораженная такой демонстрацией силы, готова тут же отдаться этому мужчине, чья сексуальность так сильна, ведь палец очень близок фаллическому образу. Когда мы хотим кого-то оскорбить, мы не случайно показываем именно средний палец. И Нури-бей именно с этого момента хочет во что бы то ни стало убить своего ненавистного кровного брата.

Сексуальность на этой особой Территории, вообще, правит миром. Крит – родина бесстыдной богини Реи, которая все время демонстрирует свои обнаженные груди. Собственные волосы капитан Михалис, словно библейский Самсон, не собирается стричь до тех пор, пока не освободит свою Криту, свою любимую, явленную ему как священная, вечно дышащая земля-богиня, плавающая на просторах Эгейского моря Женщина.

Автор прибегает к такому приему, известному еще в античной Греции, как экфрасис, то есть словесное описание картины. Обычно в качестве примера классического экфрасиса приводится изображение щита Ахилла в восемнадцатой песне «Илиады» Гомера, где в ста двадцати с лишним строках излагается, как будет выглядеть щит, когда его выкует Гефест. Так и образ капитана Михалиса будет сопровождаться рисунком из Библии, на котором Самсон обрушивает стены храма на головы филистимлян. Но Самсон в Библии подан как герой необузданный, наделенный некой природной неразумной силой, легко поддающейся влиянию сексуальной стихии (Далилы). И капитан Михалис в романе также необуздан, также откровенно сексуален (двумя пальцами ломает рюмку), его Далила – это наложница-черкешенка в доме Нури-бея.

Хотя главный герой не укладывается только в библейский пласт повествования. Перед нами самый настоящий Минотавр, и у него есть свой подземный лабиринт, в котором он в окружении довольно пестрой компании черпает свои бесконечные силы, где он даже не боится землетрясения, наводящего панический страх на всех жителей города как мусульман, так и христиан.

Вообще, центральный образ романа Казандзакиса – это остров Крит, или Крита, если говорить о женском, более верном варианте – напомнил мне рыбу-кита из бессмертной сказки П. Ершова «Конек-горбунок». Помните, в результате какого-то проклятия огромная рыба должна была превратиться в остров, на котором тут же выросли города и сёла, а затем в сказке это проклятие снимается, и все живое должно в последний момент покинуть ожившее чудовище. Вот таким древним хтоническим чудовищем и предстает в романе Крита, постоянно требующая жертв от своих коренных жителей. Здесь власть хтоноса, по-гречески, почвы, земли. Наверное, по той же причине главный герой так любит свой подвал и оргии, которые случаются в нем. Это подчеркнуто не цивилизованное поведение, а поведение, напоминающее древнюю обрядовость, где оргии воспринимались как священнодействие. Понятно, что такое вполне могло возмутить традиционных христиан. Но Казандзакис всегда подчеркивал, что он с Крита, или Криты, а там еще живы воспоминания и о Минотавре, и о богине-матери Рее. Вероятно, для предотвращения или прекращения землетрясений на Крите служили смертельные ритуальные игры с быком, посвященные богам.

Самым важным и в то же время самым опасным из культовых игр-обрядов был обряд тавромахии. Иван Ефремов так описывает его: «Священная и смертельно опасная игра с особой породой гигантских быков, выведенных на Крите и ныне исчезнувших… Длиннорогие пятнистые быки олицетворяли сокрушительного Колебателя Земли Посейдона, от гнева или милости которого зависело благополучие и жизнь минойцев.

Мощь грозного животного растрачивалась в танце – борьбе с невероятно быстрыми прыгунами, специально подготовленными для балета смерти знатоками сложного ритуала. Критяне верили, что этим отводится гнев бога, медленно и неумолимо зреющий в недрах земли и моря». И в романе есть абсолютно сумасшедшая с точки зрения здравого смысла сцена, в которой на похоронах, оставшись одни, подвыпившие мужчины начинают прыгать по очереди через гроб покойника. Что это, как не выстрелившая в них историческая память о странной корриде древнего минойского периода? Только здесь в качестве страшной стихии выступает сама Смерть, через которую следует перепрыгнуть, словно через огромного и несущего ту же смерть быка. Напомним, что один из вариантов названия романа был следующий: «Свобода и смерть». Значит, только в смерти, только через смерть и можно обрести истинную свободу, если окончательно позволить себе раствориться в этом потоке коллективного бессознательного таинственной женской субстанции под названием Крита.

Бычьими рогами, как оберегами и солярными символами, украшены стены дворцов Крита, фрески саркофагов и керамических сосудов. Вид бычьих рогов напоминает двустороннее острие ритуального топора лабриса.

Дом капитана Михалиса, устройство которого подробно описано в романе, представляет собой странную копию дворца царя Миноса. Не будем забывать, что приблизительно в это время на родине писателя британский археолог Артур Эванс завершил раскопки этого некогда блистательного сооружения в Кноссе. Многие помещения дворца на Крите были явно не предназначены ни для хозяйственных нужд, ни для жилья, а использовались как святилища, места проведения религиозных обрядов и церемоний. Среди них крипты – тайники, в которых устраивались жертвоприношения подземным богам, бассейны для ритуальных омовений, небольшие домашние капеллы и т. п. С чем-то подобным мы сталкиваемся в романе, когда нам описывают и устройство подвала в доме главного героя, а также странные оргии, совершаемые в нем с завидной регулярностью – обязательно в течение священной седмицы.

Одной из ключевых фигур этих безумных попоек является упоминавшийся мусульманский юродивый Эфендина. Он специально ждет оргий, чтобы грешить и сквернословить, чтобы есть свинину, пить вино, а после обращаться к каждому правоверному мусульманину с просьбой плюнуть на себя, унизить до самой последней степени. В какой-то мере такое поведение напоминает обрядовость русских хлыстов, из которой вышла историческая фигура, знаменующая кризис целой эпохи – Гришка Распутин. О хлыстах и их роли в отечественной истории накануне великого перелома писал Александр Эткинд в работе «Хлысты. Секта, литература и революция». Явно юродивый Эфендина своим поведением проповедует нечто очень близкое. Он религиозен, но верит как-то по-особому, потому что на этом острове все должно быть немного искажено, словно сбившаяся стрелка компаса под влиянием знаменитой Курской магнитной аномалии. Магнетизм древнейшей минойской цивилизации способен исказить любую мировую религию, включая и христианство, и ислам. Вот и носятся герои этого необычного романа по смысловым глубинам богатейшего подтекста, словно корабли, сбившиеся с правильного курса, по которому, вроде бы, должна двигаться известная нам современная цивилизация. А компас взбесился, стрелка крутится, как сумасшедшая, и это сумасшествие описывает, фиксирует Казандзакис, словно следуя великому высказыванию Ф. Ницше: «Действительность бесконечна в своих интерпретациях». У немецкого философа в «Веселой науке» есть эпизод с Одиссеем, в котором воспроизводится сцена из бессмертной поэмы: великий странник, подплывая к острову коварных сирен, просит своих матросов залить себе уши воском, а его самого привязать к мачте, дабы дать ему насладиться этим сладкозвучным и смертоносным пением. Здесь нашло отражение представление Ницше о жизни как о бесконечном потоке, не ограниченном никакими преградами в виде высших принципов или абсолютных идей, а также осознание невозможности существования каких-либо незыблемых опор человеческого бытия. Это представление было очень близко мироощущению Казандзакиса. Когда у меня при чтении этого романа возникла ассоциация с кораблем, потерявшим всякие ориентиры, то я невольно вспомнил об Одиссее и той странной поэме, которую сам Казандзакис считал лучшим из своих художественных произведений.