Он несколько раз справлялся о г-не де Талейране, которому было дано какое-то важное поручение. Наконец все министры были отпущены, а г-н де Талейран все еще не появлялся. Императору подали превосходные вишни, и он с нескрываемым раздражением стал их есть. После долгого ожидания в конце аллеи показывается, прихрамывая, г-н де Талейран. Наполеон смотрит на него с яростью. Князь отвешивает три поклона.

– Вы заставили меня ждать, сударь.

Г-н де Талейран снова кланяется, затем, подойдя вплотную к ломберному столику, берет вишню:

– У вашего величества самые чудесные вишни во всей Империи.

Дерзость этой выходки умаляется тем, что, вздумай император рассердиться, г-н де Талейран не почувствовал бы досады; он был не очень чувствителен к оскорблениям.

Граф де Сегюр

На какую высоту ни вознес бы Наполеон свой трон на западе и на юге Европы, он все же видел перед собой северный трон Александра, всегда готовый властвовать над ним благодаря своему вечно угрожающему положению. На этих обледенелых вершинах, откуда обрушивались на Европу в былые времена столько варварских нашествий, Наполеон замечал образование элементов для нового вторжения.

До этого времени Австрия и Пруссия являлись достаточной преградой, но он сам ее опрокинул или ослабил. Таким образом он остался один, и только он один являлся защитником цивилизации, богатства и владений народов юга против невежественной грубости, алчных вожделений неимущих народов севера и честолюбия их императора и его дворянства.

* * *

[О подготовке к походу в Россию]

Никакие подробности не были забыты. Деятельный и пылкий гений Наполеона был всецело поглощен тогда продовольственным вопросом – важной и наиболее трудной частью своей экспедиции. Он делал указания, отдавал приказы и даже не жалел денег. Его письма доказывают это. Целые дни диктовал он инструкции, касающиеся этого предмета, и даже вставал ночью, чтобы повторить их. Один генерал получил от него за день шесть подобных депеш!

В одной из них содержится такая фраза: «Если не будут приняты предосторожности, то для передвижения таких масс не хватит верховых животных ни в одной стране». В другой депеше он говорит: «Необходимо пустить в дело все фургоны и наполнить их мукой, хлебом, рисом, овощами и водкой, плюс все, что нужно для походных лазаретов. Результат всех моих движений должен соединить в одном пункте четыреста тысяч человек. Тогда уже нечего будет надеяться на страну, надо все иметь с собой».

* * *

[В Москве]

Победа, которой он все принес в жертву, гоняясь за ней как за призраком, и уже готовый схватить ее, исчезала на его глазах в вихрях дыма и пламени! Им овладело такое сильное волнение, словно его пожирал тот самый огонь, который окружал нас со всех сторон. Он не находил себе места, каждую минуту вскакивал и опять садился Он быстрыми шагами бегал по комнатам, и во всех его жестах, в беспорядке его одежды выражалось сильное беспокойство. Из его стесненной груди по временам вырывались короткие, резкие восклицания:

– Какое ужасающее зрелище! Это они сами! Столько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди?! Это скифы!..

* * *

На другое утро, 17 сентября, Наполеон взглянул в сторону Москвы, надеясь, что пожар уже прекратился. Но он продолжал бушевать с прежнею силой. Весь город представлял сплошной огненный смерч, который поднимался к самому небу и окрашивал его цветом пламени. Наполеон долго смотрел на эту зловещую картину в угрюмом молчании и наконец воскликнул: «Это предвещает нам большие несчастья!»

Усилие, сделанное им, чтобы достигнуть Москвы, истощило все его военные средства. Москва была пределом всех его планов, целью всех его надежд, и теперь она исчезала на глазах! Что предпринять дальше? Всегда такой решительный, он начал колебаться.

Он, который в 1805 году, не задумываясь, мгновенно отказался от подготовленной с таким трудом и с такими расходами высадки и решил в Булонь-сюр-Мер захватить врасплох и уничтожить австрийскую армию, совершивший все походы Ульмской кампании вплоть до Мюнхена и диктовавший год спустя, с такою же безошибочностью, все движения своей армии вплоть до Берлина, – этот самый человек как раз в день вступления своего в Москву и назначения в ней губернатором того, кого он хотел, почувствовал нерешительность и остановился, пораженный!

Никогда даже самым близким людям и своим министрам не поверял он своих наиболее смелых планов, и они узнавали о них лишь из приказов, которые должны были выполнять! И вот он вынужден был теперь советоваться с ними, испытывать нравственные и физические силы тех, кто окружал его.

* * *

Наполеон вернулся в Москву среди всеобщего разгрома. Он покинул город, отдав его в жертву грабежу, потому что надеялся, что его армия, которая разбрелась по развалинам, не без пользы будет обыскивать их. Но когда он узнал, что беспорядок все увеличивается и даже старая гвардия вовлечена в грабеж, что крестьяне, привозившие припасы, за которые он всегда приказывал щедро платить, чтобы привлечь еще других, были ограблены голодными солдатами, что различные отряды, движимые разными потребностями, готовы с ожесточением оспаривать друг у друга остатки Москвы, так что все еще остававшиеся в этом городе припасы гибли среди такого разгрома, узнав это, он отдал тотчас же строгие приказы и запретил гвардии отлучаться. Церкви, где наши кавалеристы устроили для себя приют, были немедленно очищены и возвращены духовенству.

Мадам де Сталь

В первый раз я увидела его после его возвращения во Францию по заключении Кампоформийского мира. Едва я успела оправиться от первого смущения и восторга, как на смену ему и явилось вполне определенное чувство страха. И однако в то время он еще не имел прочного положения, считали даже, что над ним висят угрозой какие-то смутные подозрения Директории; к нему относились скорей с симпатией и пристрастно, так что страх, который он внушал, вызывался исключительно странным действием его личности почти на всех, кто с ним сталкивался.

Мне приходилось встречаться с людьми, достойными всякого почтения, как и с самыми жестокими злодеями, но в том впечатлении, какое производил на меня Бонапарт, не было ничего напоминающего ни тех, ни других. Встречаясь с ним в Париже при самых разнообразных обстоятельствах, я скоро пришла к заключению, что его личность не поддается тем определениям, к которым мы привыкли; его нельзя было назвать ни добрым, ни злым, ни мягким, ни жестоким в том смысле, в каком это применимо к известной нам категории лиц.

Такой человек, единственный в своем роде, не мог ни испытывать сам, ни возбуждать в других обыкновенного чувства симпатии; он был чем-то или большим, или меньшим, чем человек; его манеры, его ум и речь носили на себе отпечаток чего-то чyжeзeмногo… Встречаясь с Бонапартом чаще, я не только не освоилась с ним, но с каждым днем робела и смущалась все больше. Я смутно чувствовала, что его не может затронуть никакое сердечное движение.