оказался в кровати в еще одной маленькой комнате, которая, судя по всему, служила будуаром председателю отборочной комиссии Крейгморской художественной галереи, потому что лучшие экземпляры он не преминул оставить у себя. Я уже погружался в сон, думая, что если когда-нибудь университеты решат присуждать степень доктора философии агентам по продаже недвижимости, то первым ее удостоится тот, кто продаст хижину на Гебридских островах в радиусе запаха от рыбного сарая, когда дверь распахнулась и зажегся свет. Я с трудом размежил тяжелые веки и увидел, как Шарлотта Скурас осторожно закрывает за собой дверь.

— Уходи. Я сплю.

— Можно мне остаться? — Тут она осмотрела художественные полотна, и губы ее растянулись в подобие улыбки.— В такой комнате надо ложиться спать, не выключая свет.

— Ты еще не видела тех, которые на дверцах шкафа приклеены изнутри.— Понемногу я разлепил глаза, насколько это было возможно.— Прости, я устал. Что тут поделаешь? Я сейчас не в той форме, чтобы по ночам принимать дам.

— В соседней комнате дядюшка Артур. Ты всегда можешь позвать на помощь, если захочешь.— Она посмотрела на побитое молью кресло.— Можно мне сесть?

Села. На ней было то же немнущееся белое платье, волосы тщательно уложены, но большего сказать о ней было нельзя. Она старалась шутить, но по глазам ее было видно, что ей не до смеха. Эти карие, глубокие, мудрые глаза, которые знали все о жизни, любви и радости, глаза, которые сделали из нее когда-то самую популярную актрису своего времени, теперь светились тоской и отчаянием. И страхом. Теперь, после того, как она сбежала от своего мужа и его подручных, ей, казалось бы, нечего бояться, но страх в глазах был. С трудом угадываемый в темной глубине ее карих глаз, но он был. Я знал, как выглядит страх. Морщинки вокруг глаз и в уголках рта, которые появились естественно, когда она улыбалась — в те времена, когда она еще улыбалась, теперь казались следами, оставленными временем, страданиями, тоской и отчаянием на лице, никогда не испытавшем ни радости, ни любви. Лицо Шарлотты Скурас, без прежнего образа Шарлотты Майнер, как будто принадлежало не ей, а другому человеку. Усталое, немолодое, чужое лицо. Ей должно было быть около тридцати пяти, выглядела она куда старше. И тем не менее, пока она сидела в этом кресле, почти потерявшись в нем, художественная галерея Крейгмора меркла и переставала существовать.

— Ты мне веришь, Филип?—произнесла она устало.

— Зачем ты так говоришь? Почему я не должен тебе верить?

— Скажи сам. Ты ускользаешь, не хочешь отвечать на вопросы. Хотя нет, ты отвечаешь на вопросы, но я достаточно хорошо знаю людей, чтобы понять: ты говоришь мне то, что считаешь нужным сказать, а не то, что я хочу слышать. Почему это происходит, Филип? Что я сделала такого, что ты мне не доверяешь?

— Значит, я не правдив? Ну, положим, я иногда преувеличиваю. Может быть, даже иногда вру. Только в тех случаях, когда в этом есть необходимость, конечно. Такому человеку, как ты, я бы ни за что не стал врать.— Это было истинной правдой, кроме тех случаев, когда врать приходилось ради нее самой.

— Почему ты не стал бы врать такому человеку, как я?

— Даже не знаю, как сказать. Я бы мог сказать, что обычно не обманываю красивых, обаятельных женщин, которых высоко ценю, но ты можешь обвинить меня в натяжке, хотя и будешь не права, потому что это правда. Не знаю, может быть, это прозвучит как оскорбление, но я не хочу тебя обидеть. Я бы мог сказать, что мне больно видеть тебя, сидящей здесь в отчаянии, когда тебе некуда пойти, не к кому обратиться в тот самый момент, когда тебе это больше всего надо. Но боюсь, ты обидишься. Я бы мог сказать, что не обманываю друзей. Но это опять оскорбит тебя, потому что такие, как Шарлотта Скурас, не заводят дружбы с людьми, зарабатывающими на жизнь убийствами. Это нехорошо. Не знаю, что и сказать, Шарлотта, кроме того, что неважно, веришь ты мне или нет. Главное, ты пока веришь в то, что я тебе не причиню зла, и пока я с тобой, тебе никто больше не сможет ничего сделать. Хотя, возможно, ты и в это не веришь. В таком случае твоя женская интуиция больше не работает

— Она работает — как это вы говорите? — сверхурочно. Трудится, и в поте лица.— Карие глаза застыли, лицо ничего не выражало.— Я действительно думаю, что могла бы доверить тебе свою жизнь.

— А если я ее не верну?

— Она не так дорого стоит. Может быть, я сама не захочу забирать ее назад.

Она пристально посмотрела на меня, и в ее глазах больше не было страха. Потом перевела взгляд на скрещенные на коленях руки. Она так долго смотрела на них, что я тоже не выдержал и перевел взгляд туда же. Руки как руки, ничего особенного не заметил. Наконец, она посмотрела на меня с робкой вымученной полуулыбкой.

— Ты, наверное, хочешь знать, почему я пришла?— спросила она.

— Нет. Ты ведь уже говорила. Ты хочешь, чтобы я тебе рассказал всю эту историю. Особенно начало и конец.

Она кивнула.

— Когда я только начинала свою артистическую карьеру, мне доставались маленькие роли, но я знала, о чем пьеса. Сейчас, в этой пьесе, разыгрываемой в жизни, я тоже играю маленькую роль. Только на этот раз мне неизвестно ее содержание. Я выхожу на три минуты во втором действии, но не имею представления о том, что было до этого. Возвращаюсь еще на минуту в четвертом акте, но совершенно не знаю, что произошло между моими появлениями. И я даже представить себе не могу, чем все это может кончиться.— Она приподняла руки, ладонями вверх.— Ты и представить себе не можешь, как это мучительно для женщины.

— Тебе действительно неизвестно, что произошло до этого?

— Прошу тебя мне верить.

Я ей верил. Верил, потому что знал: это правда.

— Сходи в общую комнату и принеси мне то, что здесь называют освежающим напитком,— сказал я.— Слабею с каждым часом.

Она послушно встала и пошла за освежающим, которого мне хватило ровно на то, чтобы рассказать ей все, что она хотела узнать.

— Их было трое,— сказал я, что, может быть, и не было абсолютно точно, но укладывалось в схему моих объяснений.— Сэр Энтони, Лаворски, который, как