некоторое время: веревка была куда прочней драконьей сбруи, сплетенной Прин.

– Что ты делаешь? – спросила Брука, снова открыв глаза.

– Освобождаю тебя.

– Это он тебя прислал? Разве солнце уже заходит?

Прин, мотнув головой, продолжала пилить.

– Какое унижение! – прошептала Брука. – Они не стали делать это у всех на виду. Притащили меня сюда, спрятали. Зачем тогда это нужно? Они ведь знают, что люди больше этого не потерпят, так зачем? Кого они хотят припугнуть, наказывая старую рабыню – ведь скоро рабов не станет совсем! Освобождаешь меня? Ты с ума сошла. Знаешь, что с тобой сделают? Это ведь преступление…

– Хочешь, чтоб я тебя так оставила?

Брука ухватилась за край скамейки и села.

– Нет… Но ты все-таки сумасшедшая.

– Да, мы с королевой Олин такие. Раз уж я связалась с этой никчемной астролябией – ее у меня больше нет, не волнуйся, – это самое меньшее, что я могу сделать.

Веревка, привязывавшая Бруку к скамье, наконец лопнула, но руки остались связанными. Прин, держась одной рукой за отекшие пальцы Бруки, опять принялась пилить.

– Сиди смирно, чтобы я тебя не порезала. – Прин бросило в пот, нож скользил в руке. – Что будешь делать потом?

– Они думают, я не знаю – что со старухи взять. А я знаю! Рабы могут добраться до Колхари, не выходя на большую дорогу. На то есть тропки, целая сеть…

– Так ты в Колхари собираешься? Я тоже. Глядишь, и увидимся там.

– В Колхари рабов нет, только свободные люди.

– Угу, – промычала Прин, думая: каково-то тебе придется одной среди городской толпы?

– Там есть Орлиный Двор, где всё решают по справедливости. И орлы. Один человек, побывавший в Колхари, сказал, что орлов не видел, но ведь должны они быть? Хоть один?

– Конечно, там есть орел. Он огромный. Его крылья затенили бы всю пивоварню. Перья у него из железа и золота, клюв и когти унизаны самоцветами. Он охраняет город, рынки и мастерские – но его прячут. Можно пробыть в Колхари долго и его не увидеть. Знаешь, это ведь злые птицы, орлы. У нас в горах их полно. И грязные, потому что падаль едят…

– Сумасшедшая, – прошептала Брука.

– Ну вот… – Прин размотала веревку и, конечно, обнаружила внизу еще один узел – но с ним она быстро справилась.

– С отцом моим то же самое было, – сказала Брука. – Жаль, он мне рассказать не успел – да что там, все равно бы не помогло. Все говорят, я упрямая. Вроде тебя, а? – усмехнулась она.

– Ты уверена, что доберешься до Колхари?

Брука просунула распухшие пальцы обеих рук под ошейник и потянула. Замок отскочил, обруч раскрылся. Вот это силища! Если она ошейник смогла открыть, почему не разорвала веревки?

– Так он незапертый, – пояснила Брука, видя, как поражена Прин. – Я его всегда так ношу: днем-то еще ладно, а ночью он меня душит. У кого-то из нас был ключ, давно уже. Роркар не знает. Теперь уж он, поди, вовсе сломанный, только на петлях и держится. – Она положила ошейник на скамью. – Ох, стара я уже, нет бы раньше. Я знаю, как можно уйти, всегда знала. Спасибо, что освободила меня. – Брука тронула Прин за колено. – Спасибо, госпожа. – Она встала, натянула платье, продела руки в дыры на месте пройм, пошла к лесу. Ушла за деревья, согнувшись чуть не вдвое, и пропала из глаз.

Прин вытерла лоб, отряхнула пальцы и снова спрятала нож за пояс.

Взяла со скамьи ошейник, вставила оба шипа в пазы, защелкнула, потянула. Замок открылся. Петли и впрямь хорошо держали его.

Прин надела его на шею, но закрыть в таком положении не сумела и убрала за пояс с другой стороны, прикрыв складками платья.

Ей казалось, что она целый час провела за домом – оказалось, гораздо меньше. Повозка, где сидела Юни, только еще отъезжала, и Юни кричала вознице: стой, стой, пусть еще одна сядет. Остальные стонали или смеялись – видно, происходило это не в первый раз.

– Давай живенько! – крикнула Юни, и Прин послушалась, поскольку ехать предстояло на север. Ей помогли залезть. Раньше Юни, как видно, останавливала лошадей, чтобы занести в харчевню передник: сейчас его на ней не было. – Всё, поехали! Ну что, довольна? – спросила она, подвинувшись к Прин. – Говорила я тебе, не ходи туда! Ладно, не дуйся, праздник ведь. Расскажи лучше, как ужинала у графа. Чем тебя потчевали? Там, верно, как в сказке, я слышала, что рабы говорят…

– Юни, за что они связали эту бедную женщину? За что били? Она лежала, как мертвая. Неужели только за то, что она прочла мои… да и не прочла она, только узнала их.

Юни явно не хотела говорить об этом, но все же сказала:

– Грустно, конечно, но рабам пить нельзя. Брука хорошо это знает. Да еще из графской кружки? Ни в какие ворота. Даже Роркар признал, что такое спускать негоже. Брука, правда, не в своем уме, с нее станется. Говорят, ты это видела своими глазами! Граф, беседуя с тобой, поставил кружку на скамью – красивая такая кружка, он всегда к нам с ней ходит, – а Брука схватила ее да и выпила до дна. Он говорит, ты всё видела.

– Да, но ее отец… – в полном изумлении пробормотала Прин.

– Пил из той же кружки? Да, она вопила об этом, когда ее на зады тащили. Тогда его сиятельство загремел – у него очень громкий голос, когда он гневается, даром что ростом мал: да, твой отец замарал эту кружку своим грязным ртом, и его тоже за это выпороли. А Брука: я, мол, ничего про это не знала, мне никто не рассказывал… не верится что-то, рабы ведь всё помнят. Но тут ее уже привязали, и Тетти за кнутом сбегал…

– Не может быть, чтобы за это, Юни. Я же слышала, он сам ей сказал… – Прин, впрочем, не хотела посвящать Юни во что-то еще. – Почему же тогда он промолчал позавчера, когда это случилось?

– Вот и Кика так говорит, и Роркар спросил его сиятельство: почему? А граф: я, мол, сначала не хотел говорить, что возьмешь с полусумасшедшей старухи, ей владел еще мой отец, и она всегда отличалась непослушанием. Но тут он вспомнил, что нынче Праздник труда, а при его отце в этот день хороших рабов награждали, а плохих наказывали. Вот он и явился сюда, и Роркар с ним согласился – что ж, раз такое правило. – Телегу тряхнуло, седоки затянули песню. – Она и сама не отпиралась, но чтобы старуху два дня