— Я в гости, если позволишь.

Его взгляд еще секунду-другую считывал с меня какую-то информацию, после чего Чистый бесшумно принял сидячее положение и рыцарским жестом предложил мне самое толстое одеяло.

Я попробовала вскарабкаться на помост методом подтягивания, но только, уперевшись грудью, напрасно топтала поддосочную тень.

Чистый взял меня за плечо и без усилий посадил на одеяло.

— Может быть, я сначала помолчу, — проговорила я, оглядывая никакие стены, из отдаления оберегавшие плот от холода и ветров.

Стен было три, как в театре. На месте четвертой вздыхала толстая материнская труба, щедро готовая вместить в себя всё, что пожелает в нее вместиться. Воздух был сухим и определенно теплым. Берега моего Ноева ковчега обрывались в пустоту, и показалось, что настил подо мной слегка покачивается, отчаливая. Мне захотелось определить, куда мы направляемся, вверх или вниз, больше было похоже, что вниз, что не придется оказаться на моем четвертом пределе. Мне стало спокойно, я подвернула рыцарское одеяло под голову и заснула.

* * *

На исходе сна я осознала наполнивший меня покой. Вокруг меня простирался мирный океан, матерински ко мне настроенный, утешающий мерным покачиванием. Я лежала на его вечной поверхности, предназначенная своему уделу, который не вызывал ни страха, ни протеста. Во мне определилось назначенное исполнить, хотя океан был готов качать меня в своей зыбке столько, сколько я буду оставаться ребенком, он качал меня, обучая своему терпению, и я, должно быть, усвоила урок, потому что во мне выросла подталкивающая радость, я оторвалась от податливых покоящих ладоней и поплыла к какому-то берегу, берег должен был возникнуть специально для меня, чтобы я могла отделиться от люльки и взрослеть собственным усилием. Я плыла к берегу, а берег плыл ко мне, и, перед тем как мы встретились, я открыла глаза.

Я лежала на дощатом плоту. В метре от меня сидел в прежней позе Шамиль. Должно быть, мой взгляд показался ему достаточно осмысленным, Шамиль потянулся к алюминиевому чайнику и налил мне чифира в литровую кружку.

Я глотнула зелье как бальзам, кивнула, улыбнулась и соскочила с полутораметровой высоты спасающего ковчега.

Ночью, на своей квадратной тахте, с собачьим теплом в ногах и за спиной, я поняла, что всё, что со мной происходит, есть мой берег.

* * *

Всё наличествующее обусловлено. Ничто не существует само по себе, каждое проявление качается в люльке предыдущего порядка, так что и душа не может быть самоизолированной, она из чего-то произошла, она продукт не знаемых нами сил и направлена на выполнение определенной работы. Всё работает. Всё контактирует, вступает в связи, производит вариации и сочетания — нет предмета или явления непревращающегося. Поскольку до сих пор в мире наблюдается вызывающая уважение упорядоченность, а хаос в наших пределах есть локальное по времени и пространству состояние, оцениваемое к тому же изнутри, с подавляющих человеческое сознание мелких масштабов, то не только закономерно, а просто необходимо предположить иные масштабы, не вдаваясь при этом в противоположную крайность индивидуальной и даже глобальной никчемности, что уже вгоняло в непроизводительную тоску не один вопрошающий ум. Нужно остановиться на условной середине, нужно без дикарского табу присмотреться к бесконечности, отмеренной нам границами нашей малости и интуитивно воспринимаемым безразмерным Богом.

Да и на малость свою следует взглянуть не под углом эго, а хотя бы с приложением вполне доступной нам линейки жизни: если мы сокрушаемся от беспомощности человека перед ликом Вселенной, то каково же место микроба, дождевого червя или воробья, клюющего крошки из наших рук? Да вспомните взгляд вашей собаки, восхищенной вашим превосходством, преданной вашему могуществу… Все проживающее на земле имеет меньше, чем человек.

На днях на моем балконе оказался голубь с перетянутыми леской лапами. Он всполошился, когда я открыла балконную дверь, но не очень, не настолько, чтобы подняться в воздух и скрыться от потенциальной угрозы. Он прилетел не для того, чтобы сразу бежать. Леска вокруг лап завилась куделью — результат безуспешных попыток освободиться самостоятельно. Я заговорила с ним ровно и успокаивающе, я сказала, что всё поняла и сейчас сделаю необходимое, пусть он потерпит мои руки, в них нет угрозы. И я медленно приблизила ладони к пернатым бокам, и голубь, вздрагивая от своего отчаянного мужества, позволил себя взять. Я внесла его в комнату и, зажав одной рукой, отыскала ножницы и срезала первый слой смертельной окольцовки. Следующие витки пришлось выковыривать из голубиной плоти. Онемевшие птичьи пальцы набрякли запоздавшей кровью. Последние петли лески я вытаскивала пинцетом, и на них оставались разлагающиеся крупицы голубиных мышц. Все это, наверно, уже восстановиться не сможет, но сохранится хотя бы культяшка, и голубь станет инвалидом, как ветеран-афганец в подземном переходе под площадью Революции, собирающий с виновных молчаливую плату за искалеченную жизнь.

Но голубь всё же пришел. К человеку. Что-то в его малом темени знало, что погубить могут все, а спасти — только человек.

Вектор человека центробежен. Желание толкает к обладанию — вещью, другим человеком, истиной. Но чем теснее соприкасаемся мы с желаемым, тем разреженней и расплывчатее становится для нас его сущность, она даже теряется, странно видоизменяясь, мы как бы проникаем насквозь и оказываемся в безвоздушном пространстве не нужных нам причин. И вместо того, чтобы приблизить к своему зрачку истоки того, что только что было любимо, и вступить в край неожиданных открытий, человек разочарованно поворачивает обратно, где будет искать новый способ стремиться столь же напрасно.

Но придет время, и ты всё равно шагнешь за край.

Скорее всего, следует говорить не о цели жизни отдельной личности, а о цели существования всего человечества. При этом человечество, скорее всего, эту цель выполняет независимо от действий единиц или сообществ и независимо от своего понимания или непонимания. Но естественно, что понимание придало бы процессу ускорение, сила которого даже невообразима.

* * *

Земная жизнь есть частный случай жизни. Это не умаление, это наоборот. Вопрос сужается-расширяется до: зачем Великому Космосу земная жизнь? Земная жизнь не может быть случайностью, слишком она настойчива, слишком в узком диапазоне существует и, следовательно, слишком управляема. И явно функциональна. Моя, Елеонорина, шатающегося от помойки к помойке бомжа — зачем-то нужна.

Зачем она нужна?

Но чтобы ответить на это, следует присутствие в земном индивидууме постоянно бессмертной системы не вписывать в земные рамки, изобретая побочные философии и религии, а, наоборот, эту частность, этот раз за разом расцветающий бутон нашей жизни соотнести с параметрами более широкими, отыскав для бутона стебель, листья, корни и почву. То есть включить частную форму жизни, которую мы знаем, в структуру иных зависимостей.

Единственная отвлеченная категория неземных масштабов, напрямую связанная с нашими действиями, до которой поднялся житель Земли, это когда-то очевидное, а теперь неудержимо расползающееся понятие Ада и Рая, тоже, впрочем, выстроенное по вполне биологическим признакам: там больно, а там — радостно, там геенна огненная и скрежет зубовный, а там кущи и славословие Царя Небесного по подобию царя земного. Остальное же настолько затуманено подробностями быта, что даже религиозное понятие греха сводится к нарушению установленных правил, а туманно-обособленная мысль о грехе первородном тонет в брезгливости к женщине, хотя человеческая греховность всего лишь результат смертности тела, то есть несовершенства по отношению к бессмертию души. И, не ведая истока, люди успокаивают себя почитанием небес то десятиной, то жертвоприношением, или, как у нас, восторженным во время пребывания в церкви песнопением, исполнив которое прихожанин возвращается к своей повседневности. Духовные наработки мы наивно преломляем для краткого мига наших не подчиняющихся нам жизней — крещение, венчание, отпевание и снова рождение — в миллионный, должно быть, раз, — и каждый всё равно преступает, иногда кается и снова таит в уме, что некто милосердный и любвеобильный простит его бесконечно-очередным прощением.