Недели через две полосатые синяки побледнели, голова перестала болеть почти совсем, и добрые тетеньки в белых халатах сказали, что мама скоро заберет ее к себе. Но мама всё не являлась, и девочка сказала белым тетенькам, что она сама найдет дорогу, потому что маме некогда, маме надо убить током целую тысячу кур на фабрике, и тетеньки ее отпустили. А она пошла на вокзал, такой же деревянный, как ее дом, села в случившийся на эту минуту поезд, и поезд привез ее в большой город.

Дальше понеслось с неуловимой скоростью, впереди получился детдом, но там слилось в серый цвет, в сером выплескивалось опадающими фонтанами, но они больше не достигали звезд, а возвращались к собственному, ничего не орошающему истоку. Чья-то жизнь, превращенная в петлю, пресекла, сделав наихудший выбор, божественные валентности, и труд рождения не вознаградился ничем. Усилия живого свелись в минимум, повторяющийся в бессчетный раз, фосфоресцирующие вспышки оставались самими собой и не притягивали иного, время катилось через них напрасно, ничего не совершая.

Этот океан бьется в подножие каждого человека, он есть начальное утверждение жизни, которая тем не менее не может закончиться сама собой, потому что это остановка и отмирание. Жизнь жива изменением, пути прошлого проходит каждый, но в свободный поиск человек должен выходить лишь усвоив достигнутое. Я стараюсь вспомнить скамеечковую Елеонорину проблему у себя, застал же меня отец, когда мы пристрастно исследовали кошку с обратной стороны, но ясно, что внутренним конфликтом это не стало. Моя терпеливая мама говорила со мной прямо, я не знала пустых сказок о капусте и еще в дошкольном возрасте относилась к разнице между мужчиной и женщиной как к естественной данности — никто же не наворачивает стыдливых вымыслов вокруг носа или ушей. Ясно, что родилась не только я, но и мои папа с мамой, но родиться можно только у взрослых, это правильно, потому что в детском человеке ребенку негде поместиться. Мне были смешны ужимки подружек и лихорадочный блеск в девчоночьих глазах, когда все чаще заходили разговоры «про это». У них «это» никогда не связывалось с будущими детьми, а только с самими собой — какие они особые, красивые, выдающиеся, — потому что какой-то мальчик на них посмотрел. Никто особенно и не смотрел, но девчонки решительно верили в то, что выдумывали, и начинали выпендриваться ненормальной походкой, самодеятельными прическами и тушью для ресниц. Это был язык преждевременного призыва, и противоположный пол на это преждевременно откликался. Меня поражало, что инициатива всегда исходила от маленьких женщин, спешащих добиться неизвестно чего, и что инициатива приводила к чему угодно, только не к влюбленности, хотя юные дамы многозначительно называли происходящее с ними Настоящей Любовью, а любви были быстротечны, как тени от облаков.

А рядом, на фоне демонстративных страстей, теплился не затухая совсем другой роман. Роман начался то ли во втором, то в третьем классе, когда к нам пришла новая ученица — девочка с аккуратными белыми бантиками и на костылях. У нее был полиомиелит. Класс шокировано молчал, наблюдая, как она, покраснев, садится за свободную парту. Я подошла к ней на перемене, чтобы она не оставалась одна, но девочка мои потуги отвергла:

— Мне ничего не надо, я всё умею сама.

Мне почему-то стало стыдно, и я больше не навязывалась.

Через какое-то время я увидела, что ранец, который полиомиелитному человеку неудобно взгромождать за спину, несет, осторожно ступая рядом с оттопыренным костылем, белобрысый тихий мальчик Коля Строгальщиков. Наверно, отношения этих двух существ могли бы стать литературным произведением, более интересным, чем привычные любовные бестселлеры. Коля Строгальщиков прошел через ад. Его дразнили, над ним издевались, его регулярно били, самые красивые девочки поставили целью отбить его у уродки, его даже насильно целовали. Это была многолетняя тайная акция, отдельные звенья которой становились известны, но большая часть ведома только самому Коле. Девочку на костылях не трогали, лишь исподтишка за ней наблюдая. Слава Богу, она не пожаловалась никому и ни разу. По-моему, она не жаловалась даже Коле, а он, соответственно, не жаловался ей. Но я была уверена, что она всё знает, — ее регулярно информировали записочками обо всех произведенных акциях и экзекуциях. Но эти двое не только выдержали. Уже четырнадцать лет, как они женаты, и у них трое здоровых детей. Насколько я знаю, это единственная семья из нашего выпуска, которой не понадобилось обращаться в суд за разводом.

Теперь, оглядываясь зрелым человеком на наши детские недеткие страсти, я вижу, что взрослые драмы начинаются там. Я понимаю, что большинство наших родителей прошли через тот же ликбез, что уже завертелся порочный крут, и детям неоткуда взять правильных установок. Это отбрасывает к давно пройденным азам, когда не существовало ни длительной семьи, ни сложной палитры любви, для которой малы рамки воспроизводства и защиты клана. И чрезмерно востребуемый инстинкт, прорывающийся, как лава через кору естественно замершего вулкана, соединяется в неуправлямой реакции с выхолощенными достижениями последних времен, вроде свободы, насильственного равенства, женской эмансипации и профанного образования, порождая чудовищный эффект всеобщей безответственности. Юные двенадцатилетние женщины из моего класса, расшатавшие воображение фильмами про любовь, кинулись лепить свой потребительский рай прямо с вершины, не желая знать о том, что крыше положено покоиться на стенах, а стенам стоять на фундаменте. Так что неудивительно, что вокруг стоит грохот постоянных обвалов.

Я слюнявых интересов избежала, у меня на них не было времени. Я добросовестно училась по школьной и маминой программе, занималась музыкой и спортом и читала неплохие книги. По книгам у нас с мамой происходили обширные беседы, к которым иногда насмешливо подключалась учившаяся в институте сестра. Пожалуй, эти беседы и были истинным образованием, они скоординировали меня в реальном мире так, чтобы не зажмуриваться перед повседневностью и даже испытывать к ней умеренный интерес.

На первом курсе, на первом даже семестре, меня пригласили замуж. Не знаю, говорила ли я с этим парнем и пару раз, но именно это обстоятельство и заставило меня отнестись к нему серьезно: почему-то же он выбрал именно меня, хотя вокруг было полно девиц на любой вкус. Походили, побродили, отвращения он не вызвал, был уравновешенный и незлой. И еще меня забавляло, что из всех своих много суетившихся школьных знакомых я первой вступаю в брак. Устоять против такого анекдота я не могла. Оказавшись к тому же и единственной замужней особой на курсе, я не могла удержаться, чтобы не продемонстрировать стереотипные преимущества своего положения. Я таскала мужа по общежитским комнатам, чтобы он кому-то повесил полку на стену или врезал в дверь новый замок взамен искалеченного. Муж должен был романтически приходить мне на помощь, когда собирались кого-то провожать на вокзал или, наоборот, встречать с обильными домашними припасами (которые почему-то я и волокла). Приходя к кому-нибудь в гости, я специально заглядывала в ванную и почти всегда обнаруживала там подтекающую сантехнику. Это меня воодушевляло, и я громко произносила:

— Что значит нет в доме мужчины!

И опять устремляла супруга взамен слесаря, а он шипел, что ничего в унитазах не понимает и вообще у него пальцы в синяках от всяких там плоскогубцев и разводных ключей. Но я ловко вталкивала его в туалет и показывала, что нужно делать. Я отнюдь не специалист, но мне всегда были понятны разные устройства и было очевидно, где их нужно лечить, а мои пальцы не дрожат, завинчивают в нужную сторону и могут послушно вырезать из резины идеальные кружочки искомого размера. Следующая жена моего мужа должна на меня молиться — я научила безрукого парня вбивать гвозди, чинить электроутюги и менять розетки. В общем, через полгода мы отремонтировали окружающее пространство и удивились, что делать больше нечего. Муж смотрел выжидающе, готовый к новой моей инициативе. И я ее проявила: