на перешейке за выход в тыл Красной армии, осаждающей Крым – последний уголок свободной России от красного интернационала.

Вечером наша батарея получила приказ выйти на перешеек и приготовиться к ночному бою. Батарея была только с одним пулеметом, а орудия мы спустили в горах под Новороссийском и отправились грузиться на пароход «Екатеринодар».

Придя на перешеек, нам выдали белые повязки на фуражки и рукава, чтобы в ночном бою отличать своих от врага. Батарейцы перед боем решили отдыхать под шум морской волны. Только Белые Мальчики подняли вопрос о штыках. Предположим, говорили они, если пехота пойдет в штыки, что же нам делать? И они нашли, без начальства, разрешение сложного вопроса о штыках: они пойдут за пехотой брать врага в приклады. Видя штыковое замешательство начальства, они успокоились и улеглись вздремнуть перед боем. Их разбудила стрельба на перешейке и Егерский марш, известный всем дроздовцам в тяжелую минуту боя. К утру красные были изгнаны за перешеек, и бригада пошла с непрерывным боем, окруженная с трех сторон врагом (с четвертой было море), пробиваться к Перекопу.

Наша батарея получила приказ остаться на перешейке, занять готовый окоп (от моря до моря) с бруствером в сторону Хорлов, напоминающий нам артиллерийскую шутку – «Пять, пять по своим опять», и охранять подступ к Хорлам, где шла погрузка раненых и трофеев, что на катере перевозились на пароходы, стоящие в открытом море и ожидающие сообщения о прибытии десантной бригады на Перекоп; к приказу добавлялось, что охраняющей Хорлы батарее сниматься с позиции по приказу капитана вспомогательного крейсера «Цесаревич Георгий». Заняв окоп, Белые Мальчики быстро установили телефонную связь с катером на пристани и стали ожидать появления врага.

Части Красной армии, как видно, увлеклись преследованием бригады и нас оставили в покое; появлялись малые группы противника у перешейка, которых мы меткой стрельбой прогоняли. Нашей малой группой, в количестве 30–35 батарейцев, командовал не командир батареи, а командир 2-го Дроздовского артиллерийского дивизиона полковник Шеин224.

Около пяти часов вечера батарея получила приказ от капитана оставить позицию и идти на пристань грузиться в ожидающий нас катер. С песней и музыкой под гармошку вольноопределяющегося Кафарены мы отправились на пристань, где застали двух наших разведчиков за погрузкой трофейных верблюдов. Один из них уже был на палубе катера, но второй, стоя на деревянном помосте между катером и пристанью, упорно не хотел расставаться с Хорлами, наблюдая по бокам морскую пучину.

Необходимо вспомнить наказ матери, провожающей меня на ратное дело. Вот ее наказ: «Будь на службе исполнительным, но на нее никогда не напрашивайся, и Господь Бог тебя сохранит на многие лета». Я забыл материнский наказ и бросился помогать разведчикам тянуть непослушного верблюда и нарвался на отвратительную неприятность, опозорившую меня перед всеми батарейцами и моряками. Я до сих пор помню ее: разведчик, видя упрямство верблюда и его боязнь воды, решил его голову покрыть мешком, а тот, отворачиваясь от мешка, окатил изобильным плевком мою голову, лицо и грудь и спокойно пошел на палубу под громкий смех присутствующих. Я не знал, что мне делать с этой тощей скотиной: то ли взять его в приклад, то ли ответить плевком, а батарейцы, проходя на катер, издевались надо мною. Подошел и командир батареи и, смеясь, приказал потребовать у оскорбителя сатисфакции. Один из сердобольных телефонистов подал мне тот самый мешок, что предназначался для покрытия головы верблюда, вытереть его плевок, так как платок был бесполезен для такого дела.

Как хорошо предо мною стоит сейчас катер, верблюд-оскорбитель, слышится мне громкий смех батарейцев и моряков и шутливый приказ командира требовать у верблюда сатисфакции.

После десанта в Хорлы наша батарея стояла в татарской деревушке возле станции Курман-Кемельчи, где я с верблюдом помирился, он был послушной и милой скотиной, а в Северной Таврии мы стали боевыми друзьями: он привозил, часто под обстрелом батарей, нам кухню на позицию, и всегда под злые крики кавалеристов и ездовых, потому что их лошади, видя «красавца» верблюда, очень тревожились и валили ездоков своих из седел.

А. Туркул225

Дроздовцы в огне226

Утро. Уже маячит крымский берег. Колхида. Зеленое море и медная рябь наших загорелых лиц на корабле. В безветренный день мы подошли к белой Феодосии, полк начал сгружаться. На пристани все, что было в полку, – бойцы, командиры, батюшка, раненые, сестры милосердия, кашевары, офицерские жены, – прямо сказать, понеслось со всех ног по уборным. Любопытно, что в очереди с терпением стояла, уныло свесив одно ухо, и моя Пальма, тигровый бульдог, – все стоят, и она.

Здесь же на пристани, среди серых мешков и шинелей, пулеметов и винтовок, составленных в козлы, полк полег вповалку на отдых, расправить, наконец, руки, вытянуть ноги.

К вечеру подошел обширный транспорт «Кронштадт». 1-й и 2-й полки, уже отдохнув и здорово пообедав, стали грузиться снова. Места на транспорте было довольно всем, для нас нашлись и каюты. Полки взяли «на караул», оркестры торжественно заиграли похоронные марши; мы перенесли на «Кронштадт» гробы Дроздовского и Туцевича.

В легком весеннем сумраке, когда была разлита в воздухе мягкая синева, «Кронштадт» бесшумно пошел на Севастополь. На палубе огни папирос, отдыхающий говор и пение, всюду пение.

В Севастополь мы пришли к вечеру. Квартирьеры мне доложили:

– Господин полковник, офицерства по городу шляется до пропасти…

Я выгрузил офицерскую роту и приказал занять все входы и выходы Морского сада, где было особенно много гуляющих. В тот вечер мы учинили в Севастополе внезапную и поголовную мобилизацию всех беспризорных господ офицеров. А на другой день несколько офицеров так же заняли все входы и выходы редакции одного местного радикального листка. Они вежливо предложили господину редактору назвать имя того сотрудника, который изо дня в день, при полном попустительстве генерала Слащева, травил в листке «цветные войска», как называли старейшие добровольческие части за их цветные формы.

Поздно вечером меня вызвал комендант города:

– Возмутительный случай. Ваши офицеры перепороли всю редакцию.

– Не допускаю и мысли, чтобы мои. Заметил их форму?

– Разумеется.

– Какие погоны?

– Как – какие? Общеармейские, золотые.

– При чем же тогда тут мои? У дроздовцев малиновые.

Так никто и не узнал, какие офицеры расправились с редакцией радикального листка, сотрудники которого перекинулись позже к большевикам.

В Севастополе я должен был расстрелять двух дроздовцев. За грабеж. Два бойца шестой роты, хорошие солдаты, сперли у одной дамы, надо думать на выпивку, золотые часики с цепочкой и медальон, необыкновенно дорогой ей по воспоминаниям. Они едва успели выпрыгнуть в окно,