небе, навсегда попрощавшись с этой безумной планетой, уходит в бездонную вечность спутник «Пионер»!

– А, стрижка? – он вдруг затрясся от хохота. – Стригите меня, пацаны! Покороче стригите! У меня на парикмахера денег нет, я давно вас искал!

От смеха у него свело живот, по лицу потекли слезы, но каким-то десятым чувством Том уловил, что попал в точку. Пацаны враз замолчали, и лишь тот, что стриг, с упорством и сопением продолжал свое дело. Но Том уже обломал им кайф победы, ускользая из роли жертвы в роль клиента цирюльни. Он сам не знал, как это получилось. Его свалявшиеся от соли густые волосы поддавались плохо; ножницы то и дело пережимали их, не срезая, но Тому на миг показалось, что стригущий теперь старался не поранить его, и уж точно не давил с такой силой на шею.

– Они меня так достали, что не знал, куда и деться! – орал Том, отплевываясь от травы. – А тут вы! Спасибо, пацаны, помогли! Санитары космоса! Парикмахеры вселенной!

– Готов! – Пацан, наконец, слез с шеи, спрятал ножницы.

– Спасибо, пацаны! Телефончик оставьте.

– Э, да он, похоже, выеживается! – один из спортсменов пнул Тома ногой в лицо, но как-то не всерьез.

Том закрыл глаза. Пацаны ушли. Стало совсем тихо, лишь с набережной под бодрый мажор гитары доносилось хоровое:

– Ой-е! Ой-е! Ой-е! Никто не услышит!

Он поднял голову, огляделся. Встал, еще не веря, что цел. Рядом никого не было. Ему казалось, что все вокруг ненастоящее, что он во сне. Рядом, на траве, лежали длинные космы его волос. Он бережно собрал их в пучок, ощупал похолодевшую голову.

Наконец он вышел на набережную, посмотрел по сторонам. На востоке уже светлело небо. Гоп-компании нигде не было. Его знакомая компания по-прежнему пела песни.

Том бросился к волосатым.

– Пацаны!

Те посмотрели на него, как на зачумленного.

– Чувак, какие проблемы? – невежливо спросил его Кот.

– Пацаны, да вы что?! Кот! А, я понял… – Том схватился за голову. – Вы меня не узнали! Это я! Я тут играл, десять минут назад! Меня только что подстригли. Вот мои волосы!

– А мы при чем? – Люди пожимали плечами, отворачивались и продолжали играть, стараясь не встречаться с ним глазами, словно удаляя досадную помеху из своего уютного и гармоничного мира.

– Ясно, господа неформалы. Волос нет, – любить не за что. Зато я узнал себе цену. Неплохая плата за сегодняшний день. – Том невесело усмехнулся, глядя на светлеющий морской горизонт цвета запекшейся крови. – Вы следующие, придурки.

И побрел в сторону Зеленки. Набережная была пуста, не считая двух-трех тел, лежавших на скамейках. Он шел, поглаживая свою непривычно маленькую голову. Заметив в переулке машину, подошел посмотреть на себя в зеркало. Голова была цела, совсем без ссадин, челка срезана. Если учесть ситуацию, то его, в общем, неплохо подстригли.

У конца набережной он свернул к морю, зашагал по гальке, и вдруг наткнулся на полнехонькую бутылку водки. Вокруг не было ни души. Кто-то открыл бутылку, выбросив алюминиевую пробку-бескозырку, и, видимо, забыл в темноте.

– Лекарство пострадавшему на рок-н-ролльном фронте! Эх, даже выпить не с кем, – он сел по-турецки рядом с бутылкой, вздохнул, сделал несколько глотков из горла.

– Да, не спирт.

И вдруг, будто откуда-то сбоку, услышал свой собственный голос:

Как на вольный берег, на широкий Терек

Ехали казаки сорок тысяч лошадей,

И покрылся берег, и покрылся Терек

Сотнями порубанных, пострелянных людей!

Он встал, пошатываясь, с волосами в одной руке и бутылкой в другой, и зашагал по кромке прибоя к их зеленому холму. Ему было немного горько, но на дне этой горечи лежало, словно зарывшаяся в ил камбала, глубокое и непонятное чувство успокоения. Рядом с ним шли невидимые, но осязаемые Ванька, Батон, Покос, Славик, Леха, Мил, Диныч, и все-все его друзья, которые уже ушли из жизни. Сквозь галечный хруст Том отчетливо слышал их вечные пацанские голоса.

Любо, братцы, любо!

Любо, братцы, жить.

С нашим атаманом

Не приходится тужить!

– Спасибо, пацаны… – он расчувствовался, перешел на прозу. – Спасибо. Говорят, что мертвые не предадут. А вы… Вы, пацаны, и живыми не предавали. Вы были и есть навечно. Будем.

Он хлебнул водки, плеснул немного на землю, и, повернувшись к морю, вдруг заорал протяжно и тоскливо:

– А-аааааааааааааа! А-аааааааааааааааааа-ааа-ааа!

И – будто выплюнул из глубины нутра тяжелый саднящий ком. Постоял минуту, послушав тихую волну, и побрел дальше.

У самого края Зеленки его встретил Монгол.

– Ты жив? Все нормально? – спросил он, недоверчиво всматриваясь в друга. – А я не пойму, по звуку вроде ты, а по виду – нет!

– На, хлебни. – Том протянул бутылку, и, потирая голову, рассказал, что произошло.

– Ты везучий, – сказал Монгол. – А Глюка с Кубой неслабо отрихтовали, и тоже постригли. Ногами по башке, у обоих сотрясения. Глюк – реальный Квазимода. А Кубу я не видел: его на «скорой» забрали, в Феодосию.

– Аня тут?

– Нет. Похоже, свалила. Глюк говорит, что Куба весь лоб рассек. Вот так. – Монгол провел пальцем себе по голове: – Лоскут кожи висит, кровища хлещет, а эти уроды заломали ему руки, и стригут.

– Похоже, и вправду повезло, – усмехнулся Том.

Глюк лежал под деревом, укрытый одеялом, и, с трудом приподняв голову, вяло поздоровался. Его лицо опухло, превратилось в сплошную гематому, глаза ввалились. Постригли его куда ужаснее, чем Тома. Голова его местами была в лишаях, порезах и засохшей крови.

Монгол отхлебнул из бутылки.

– Где это ты разжился?

– Добрые люди оставили. Глюк, ты будешь?

– Да-вай, – из темени послышался отстраненный голос.

– Ну что, поздравляю тебя с днем Харькова! С обновочкой нас! – Том протянул ему бутылку, провел по голове рукой и засмеялся.

Той же ночью ему приснился сон. Ему было лет восемь. Он стоял на опустевшей платформе, глядя из-под руки туда, где исчезал вагон последней электрички. Он кого-то встречал, – кажется, отца, но тот почему-то не приехал. Над головой пронеслась стая стрижей, вильнула к неширокой извилистой реке. Тут же, на платформе под табличкой «Гуляй-Лето», деловито курлыкали голуби. Он порылся в карманах длинной холщовой рубахи, надеясь найти в них хоть пару семечек, но там были лишь несколько мелких советских монет. Вздохнув, он спустился с платформы и босо пошлепал по тропе через лесок. Там, в овраге, где бежал к реке звонкий ручеек, пил воду его рыжий конь.

– Хватит, Рубин, простудишься. – Хлопнув коня по крупу, Егор ухватился за подпругу, вставил ногу в стремя, ловко запрыгнул в