— О, чичер какой повалил! — заругался на снег брат Семён. — Пёс его мать!

— Мои углицкие такой называют «ляпа», — вспомнил Дмитрий Иванович подходящее для такого снега словцо.

Наконец со стороны Замоскворечья сильно потянуло ветром, и из окон чёртова дома выскочили первые отчаянные языки пламени, при виде которых все с удовольствием оживились.

— Ох, Москва ты моя, Москва, любишь ты огонёк, любишь, чтоб тебя петушок красный клевал! — сказанул Гусев.

— Не может Москва покойно жить, всё ей надобно озорной потехи, — подхватил слова Гусева архимандрит Вассиан, тоже подъехавший на мост верхом на смирной гнедой кобылке.

— Так она и не покойница, чтобы покой любить, и не старуха, — сказал в свою очередь Дмитрий Иванович, думая о Москве с любовью.

— Говорят, в немцах любят покой да тихновение, — продолжил беседу брат Семёша.

— Туда надо Юрия нашего отправить на княженье, — усмехнулся Жилка, вновь возвращаясь мыслью к престолонаследию.

— Кажись, занялось, — кивнул в сторону разгорающегося дома на набережной воевода Курбский.

— А жуткий какой домище был, однако, у Курицыных! — поёжился Дмитрий Иванович, вспоминая внутренности ересиархова жилища.

— Постойте-ка! — вдруг воскликнул Гусев. — Глупость какая!

— Что именно? — спросил Вассиан.

— Зачем же мы его просто так спалили! Надобно было туда еретиков свести и запереть! Ох ты, мать честная! — Гусев так переживал, будто собственное добро понапрасну пожёг.

— А ведь и правда, — огорчился Дмитрий Иванович. — Зачем ещё послезавтра дрова жечь? Сейчас бы заодно и еретиков пожгли. Крепки же мы, братцы, задним умом!

— Не тужите, — утешил архимандрит Вассиан. — Может, так и лучше. Подозреваю я, что из сего Курицына дома обязательно есть тайный лаз, а Волк Курицын про него непременно знает, уж он бы, волхвяра, нашёл бы способ, как через тот лаз улизнуть и дружков своих с собой прихватить. Спаслись бы, а мы б думали, что пожгли их.

Все переглянулись и, покивав, успокоились:

— Верные слова говоришь, владыко.

Дом ересиарха уже весь был охвачен пламенем, долго разгорался, да быстро вспыхнул. Наступали сумерки. Оглянувшись на Москву, Дмитрий Иванович подивился резкой разнице между тем, что происходило на противоположных берегах реки. Там — тихо, спокойно, идёт снег, в золотых куполах, словно в лампадах, мерцают отблески замоскворецкого пожара. А там — дым, смрад, огонь, копоть, треск, шум, ломается, стонет, скрежещет, стреляет, хлопает, гудит!.. Словно образы рая и ада, разделённых между собой обледенелой и заснеженной рекой.

Да быть тебе, Москва, всегда раем! Да не быть тебе никогда адом кроваво-огненным!

Только разве возможно такое на земле?

Вздохнул Жилка: и раем, и адом быть тебе, Москва, никуда от этого не денешься.

Грохот ознаменовал собою падение обгоревших стен. Дмитрий Иванович стал разворачивать Басаргу:

— Конечно! Возвращаемся в Кремль.

Въезжая в Боровицкие врата, он думал о Соломонии Сабуровой. Ах, до чего ж красивую невесту выбрал себе брат Василий! Смотришь на неё и думаешь: да таких не бывает! Зело любопытно, а вот ежели Василий вдруг от простуды своей умрёт, согласится Солошка за Дмитрия пойти? Неужто в монахини уйдёт? А если её всё же уговорить? Коли уж мечтать о Москве, отчего бы не помечтать и о красавице Солохе?

Возвратясь во дворец, Жилка первым делом спешил увидеться с несчастным братом и, если тот ещё не в бреду, обсказать ему, как был сожжён дом Курицына.

— Где Василий? — спросил он у одного из великокняжеских постельничих.

— В Наугольной, — отвечал слуга. — Невесту принимает.

Предвкушая встречу с Соломонией, пришедшей навестить пострадавшего жениха, Дмитрий Иванович устремился в Наугольную палату и был несказанно удивлён, увидев брата в полном здравии, румяного и весёлого, в лазоревом зипуне и шёлковой зелёной ферязи, на голове — осыпанная бисером тафья, на ногах — нарядные сапожки. Подле него сидела несравненная дева и держала его за руку.

— Ты не в постели? — спросил Жилка.

— Что мне там делать? — усмехнулся брат. — Мы с Солошею ещё только помолвлены, пока нельзя.

Девушка стыдливо покраснела, потупилась.

— Здоров? — спросил Дмитрий Иванович.

— А что со мною станется? — расплылся в улыбке Василий Иванович. — Водкой растёрли — бодрее прежнего сделался.

Не зная, как скрыть своё недоумение, Жилка лишь развёл руками:

— Чуден же ты, Васька! До Крещенья ещё ого-го сколько, а ты уже в прорубях купаешься!

Только теперь, слушая, как Иосиф читает Матфеево Евангелие, Иван наконец-то обрёл стройный ход мыслей и вспомнил, как оказался в Софьиных хоромах, — вчера вечером, прежде чем утратить дар речи, он сам попросился сюда, сказав: «Хочу умереть там, где умерла деспинка».

В окнах ярко сияло солнце, освещая сидящих в хоромах людей. Иван по очереди разглядел каждого, узнавая — племянник Фёдор, сын Юрий, дьяк Данила, игумен Иосиф с книгой на коленях, боярин Кошкин, зять Вася, дочь Федосья, духовник Митрофан. Вон сколько! Видать, плохи дела, коль они все собрались у его постели — ждут, что помрёт. Батюшка Митрофан дремлет. Иосиф громко и красиво читает:

— «...се Аггел Господень во сне явися Иосифу, глаголя: “Восстав, поими Отроча и Матерь Его, и бежи во Егюпет, и буди тамо, дондеже реку ти; хощет бо Ирод искати Отрочате, да погубит Е”. Он же, восстав, поят Отроча и Матерь Его нощию, и отыде во Егюпет...»[181]

Иосиф кашлянул, переворачивая страницу, посмотрел на Ивана, встретившись с ним взглядом. Иван сделал попытку улыбнуться, показывая Волоцкому игумену, что он ещё жив, весел и слушает чтение.

— Сдаётся мне, Державному лучше, — молвил Иосиф.

Иван в ответ кивнул, хотел сказать: «Читай дальше», — но из уст вышипелось только: «Чщщщ... чщщщ...»

— Чашу? — спросил племянник.

— Чихнуть? — подбежал откуда-то вынырнувший постельничий Иван Море. Совсем дурак! При чём тут «чихнуть»?

Государь махнул рукой — мол, ладно.

— А вот я про Егюпет хотел спросить, — сказал тут зять Василий. — Правда ли, что Егюпет и Мисюрь — одно и то же?

— Правда, — ответил Иосиф.