– …нужны разные люди, я помню. Ты, значит, решил, что ты с этим смириться можешь…

– Смириться, – повторил Курт, выглянув в окно снова; определить что-либо по солнцу было почти невозможно, однако время близилось – он знал это и так. – Самое верное определение. Ты, я полагаю, останешься?

– Нет.

Ответ подопечного прозвучал четко и почти жестко; встретив взгляд Курта, тот пожал плечами, вздохнув:

– Я… так уж вышло… тоже с вами. Как бы там ни было. Можно сказать, что я тот самый «разный», который нужен Конгрегации, да? Хочу знать, в чем участвую. Чему помог и помогу исполниться – еще не раз, как я мыслю. Хочу это видеть. Точнее, – поправился он с нервным смешком, – видеть я этого не хочу совершенно. Но смотреть буду.

* * *

В стоячем влажном воздухе Кельна удушливый запах, пришедший с площади перед церковью святой Агнессы, вперемежку с дымом висел плотной пеленой, мешаясь с дождевыми каплями, оседая на лице, одежде, впиваясь в легкие. Глаза щипало, дым выжимал едкие, как кислота, слезы; в голове стоял туман, похожий на эту дымно-жаркую завесу, и тело услужливо подсказывало воспоминания – горящее нутро замка, дым, жар, неподвижность. Смерть. Вкус пепла на губах. Вкус крови на губах…

Рассудок отказывался разделять воспоминания годичной давности и то, что началось три с лишним часа назад и – все еще продолжалось за спиной, на площади. Курт ушел раньше – когда утихли крики и стало неузнаваемым то, что он знал. На него больше не смотрели – и он ушел.

Бруно молча шел позади, но его шаги едва осознавались. В голове гудело пламя, все так же будя полузабытые воспоминания и так же переплетаясь с только что слышанным треском и свистом влажного дерева, заглушающим непрекращающийся нечеловеческий вопль. Пламя и смерть. Смерть, которой когда-то едва избежал сам. Пепел. В воздухе, в легких. На губах. Вкус пепла на губах. Вкус крови на ее губах; это было только вчера…

Споткнувшись, он едва не упал, ощутив, как рука поддержала под локоть; высвободившись, отмахнулся, не глядя:

– Я в порядке.

Своего голоса Курт не услышал, однако ладонь с локтя убралась, и он зашагал дальше, все явственнее ощущая привкус пепла и крови. Еще вчера. Словно только что. Словно – вот сейчас, те же губы…

Когда тошнота ударила в горло, Курт насилу удержался на ногах, упершись в стену какого-то дома ладонью и согнувшись пополам; его вырвало горькой, мерзкой слизью, и снова, и еще раз, а вкус пепла все оставался и, казалось, проникал сквозь кожу, в легкие…

Желудок уже опустел, и следующий приступ был просто спазмом, судорогой; ладонь соскользнула со стены, и под локоть снова подхватила рука, не давая упасть. На этот раз Курт не стал отталкивать эту руку и дальше шел, опираясь на нее, пошатываясь и слабо видя дорогу.

– Хорошо, что никого не встретилось до самого дома. Славно бы я выглядел в глазах добрых горожан… – Курт сцепил пальцы лежащих на коленях рук в замок и покосился на наставника с болезненной усмешкой. – И хорошо, что Бруно молчал всю дорогу. Если б он принялся меня утешать, меня бы, наверное, снова вывернуло.

– Тебе ведь все еще не по себе, – заметил отец Бенедикт тихо, и усмешка сама собой исчезла. – Тебя гложет это?

Курт молча посмотрел в пол у своих ног. Знакомый пол, со знакомыми трещинами в камне – знакомыми до каждого извива; сколько это было уже – вот такая странная исповедь, не в часовне академии святого Макария, а в ректорской зале…

– Гложет? – переспросил он медленно. – Нет, если вы хотели знать, не раскаялся ли я в том, что сделал. Я считаю, что был прав…

– Но? – осторожно уточнил наставник. – Ведь что-то есть у тебя в душе, не знаю, сомнения это или сожаление.

– В моей душе, отец, многое, – согласился Курт, все так же глядя в пол мимо своих сцепленных ладоней. – Сомнения? Да. Сожаление… Я не знаю, должно ли оно быть; если сейчас вы развеете сомнения, его не будет, если нет – я начну сожалеть… Я говорю путано, потому что мои собственные мысли не совсем ясны.

Когда Курт вновь умолк, отец Бенедикт так и сидел в тишине, не торопя его, и за это он был своему духовному отцу благодарен.

– Я не сомневался, – заговорил Курт снова спустя полминуты. – Когда сама мысль затеять все это пришла мне в голову – я не сомневался. И после, до самого конца… Может быть, я просто запретил себе все мысли об этом, чтобы не сорваться. Но теперь… Я как-то сказал Дитриху Ланцу, что готов предоставить свою душу для любых прегрешений, если это поможет делу, которому я служу, но тогда не думал, как верно могут сбыться мои слова. Сейчас это было просто… – он тяжело усмехнулся, – блудодеяние. Во имя справедливости. А что потом? На что я готов, как далеко я готов зайти? Ведь дело в том… понимаете, отец, дело в том, что я до сих пор не порицаю себя за это. Не сожалею. In hostem omnia licita[212]– вот чем я руководствовался, и так считаю до сей минуты. Меня это не тревожит, вот в чем дело. Меня не тревожит то, что я в течение месяца методично вел к смерти и лгал в лицо – с улыбкой лгал – женщине, которая меня любила. Которую всего несколько дней назад любил без памяти сам. Это все исчезло, когда я узнал, что она такое. Просто исчезло. Ушло. Тотчас. И у меня в душе не дрогнуло ничего, вы понимаете? Но это должно быть, ведь так? Это свойственно человеку, это в порядке вещей. Тогда почему все случившееся не взволновало меня?

– Это и есть твои сомнения? – тихо уточнил наставник; Курт кивнул. – Ты ведь пытался объяснить все это сам себе, верно?

– Да. И ей, когда она спросила об этом.

– Это я знаю. Я читал твои отчеты и записи допросов… Но в чем же еще тогда колебания?

– Мне нужно ваше слово, – решительно отозвался Курт, подняв, наконец, голову и посмотрев наставнику в лицо. – Я прав? Имеет ли право служитель Конгрегации на такие мысли и такие убеждения? Или были правы другие, и прошлое дело поломало меня, и теперь…

– …у тебя с головой не в порядке? – без церемоний договорил отец Бенедикт, и Курт усмехнулся снова:

– Да.

– О, Господи Иисусе! – вздохнул духовник тяжело, но как-то наигранно. – Воспитал я вас на свою голову… Это, вообще, занятие неблагодарное – пытаться влезть в душу тому, кто обучен сам влезать в душу другим; а ты, мой мальчик, научился этому неплохо, сам знаешь. Никогда не приходило тебе в голову, насколько это зрелище странное и почти противоестественное – беседа двух инквизиторов о проблемах одного из них? И чем старше вы становитесь, дети мои, тем трудней мне с вами… – Курт молчал, снова уставясь в пол, и наставник вновь разразился тяжким вздохом – теперь искренне. – Вот что я тебе скажу. Служитель Конгрегации имеет право и даже обязанность мыслить и поступать именно так. Поступать так – приходится. Мыслить – это дано не каждому… и, возможно, это даже к лучшему. Я понимаю твои опасения: ты боишься очерстветь. Боишься, что со временем подобное равнодушие овладеет тобою не к месту, что когда-нибудь ты поступишься чем-то вовсе недозволительным – и тогда пострадает невиновный. Насколько мне известно, это в твоей работе твой самый большой страх…