Но так или иначе, выгодно или невыгодно была проведена наша новая граница с Турцией, но адрианопольский трактат окончательно ее санкционировал и Кавказ должен был примириться с теми рамками, которые были ему начертаны. И в этих, значительно стесненных рамках, заключающих в себе сотни разнообразных, полудиких азиатских племен, для нашей администрации было слишком много дела, требующего не только большого политического такта, но подчас и крайнего напряжения боевых сил. И действительно, едва только окончилась турецкая война, как Паскевич уже начал готовиться к новой борьбе с кавказскими горцами.

К сожалению, в рядах Кавказского корпуса не было уже многих из тех славных вождей, которым солдаты беспредельно верили, и которым сам Паскевич был обязан своими победными лаврами. Не было уже ни Попова, ни князя Чавчавадзе, ни Раевского, ни Муравьева, ни Сакена, ни Вольховского – все они или, под давлением несправедливого отношения к ним Паскевича, сами удалились со службы, или по его личному представлению были переведены на службу в Россию.

Мы уже говорили об удалении из армии Сакена и о выходе в отставку Попова, причина которой главным образом крылась в отозвании его из Баязетского пашалыка в момент вторичной блокады, что не могло не оскорбить того, кому Баязет же был обязан раз своим спасением. За ними скоро последовали и другие. Началось с Раевского. Больной, утомленный походами, и предвидя скорое окончание военных действий, Раевский отпросился в отпуск и выехал из Арзерума с конвоем из сорока человек нижегородских драгун, в числе которых было несколько разжалованных декабристов. Не только в то время, но и гораздо позднее, на разжалованных обыкновенно смотрели на Кавказе довольно снисходительно и никогда не старались удручать и без того тяжелого их положения, а Раевский, человек в высшей степени гуманный и симпатичный, тем более не считал нужным маскировать к ним своих отношений.

Это и дало кому-то повод донести об этом едва ли не самому государю, прибавив, что Раевский держит себя с людьми, сосланными под строгий надзор, на товарищеской ноге, проводит с ними время, обедает в одной палатке и говорит на иностранных языках. Из Петербурга сообщили об этом Паскевичу; назначено было следствие, и Раевский по Высочайшему повелению был арестован домашним арестом на восемь дней и, согласно желанию Паскевича, переведен с Кавказа в Россию.

Встревоженный этим происшествием, Паскевич, как бы в оправдание уже себя самого, спешит написать письмо государю, которое нельзя обойти молчанием, как документ чрезвычайно важный для характеристики фельдмаршала, не стеснявшегося набрасывать густые тени на всех окружающих, чтобы тем ярче выставить самого себя в глазах императора.

“Поступок генерал-майора Раевского,– пишет он государю,– сделался мне известен прежде получения Высочайшего повеления Вашего Императорского Величества, и я не оставил его без внимания, но только предоставил окончательное решение оного до возвращения моего в Тифлис, чтобы самому более во всем удостовериться. Поступок этот, хотя злоумышленности и не обнаруживает, но тем не менее есть признак, что дух сообщества существует, который по слабости своей не действует, но помощью связей между собой живет. Сие с самого начала командования моего здесь не было упущено от наблюдений моих, и я тогда же просил графа Дибича снабдить меня хотя несколько другого рода генералами, которые с добрыми бы правилами соединяли и способности; но, не получив их, я должен был действовать теми, какие были, и по их военным действиям и способностям отдавать им справедливость. По множеству здесь людей своего рода, главное к наблюдению есть то, чтобы они не имели прибежища в людях высшего звания, и так сказать пункта соединения. В сем отношении удаление отсюда генерал-майора Сакена есть полезно; удаление генерал-майора Раевского – также; весьма полезно удалить и генерал-майора Муравьева. Впрочем, предмет сей имеет столь много соотношений, что мне трудно действовать и даже найти меру действиям моим. Вот одна из причин, которая заставила меня просить из Арзерума соизволения Вашего Императорского Величества прибыть в Петербург”.

При том доверии, которым, как известно, пользовался Паскевич у императора Николая Павловича, подобное письмо могло иметь слишком серьезные последствия: для лиц в нем упомянутых. Но государь отлично знал слабые стороны своего фельдмаршала. И как ни густы были набрасываемые краски, император сквозь слой их умел видеть истину и, как венценосный рыцарь, действовал только сообразно с этой истиной. Он удалял с Кавказа людей, неприятных Паскевичу, но открывал широкое поприще для их деятельности внутри России, и никогда никто из них не потерпел по службе. Так было в персидскую войну с генералами Вельяминовым, князем Мадатовым, Красовским и архиепископом Нерсесом, которых Паскевич выслал из края, аттестовав их в секретных письмах государю, как интриганов и людей неблагонадежных, или совершенно неспособных. Тоже случилось и теперь с Раевским, Сакеном и Муравьевым, несмотря на то, что Паскевич указывал на них, как на центры, возле которых могли группироваться опасные политические элементы.

Для характеристики того времени, нужно прибавить, что история Раевского косвенным образом повлияла и на судьбу генерал-майора князя Александра Герсевановича Чавчавадзе, известного покорителя Баязетского пашалыка. Паскевич предписал ему быть посредником при сдаче Нижегородского полка Раевским князю Андроникову. Чавчавадзе, однако же, подал рапорт о болезни, и тем навлек на себя крайнее неудовольствие фельдмаршала. “Я побуждаюсь заметить вам,– писал Паскевич,– что и в прошлом году ваше сиятельство, не желая ехать на службу в Армянскую область, подобно сему же рапортовались больным, тем самым неохотно исполняете долг свой, и я найдусь в необходимости представить Государю Императору об удалении вас, как бесполезного чиновника”.

Глубоко оскорбленный столь резким и ничем не заслуженным обращением, князь Чавчавадзе не стал ожидать представления Паскевича и сам подал в отставку. Фельдьмаршал поспешил пустить ее по команде. Но в Петербурге взглянули на это дело иначе. “Государь Император,– писал Паскевичу граф Чернышев,– не изъявил Высочайшего соизволения на увольнение от службы сего отличного генерала, с тем, что если ему нужно провести некоторое время на свободе для поправления здоровья или домашних дел, то Его Величество согласен уволить его в отпуск на такой срок, какой ему нужен”. Паскевич должен был объявить эту резолюцию Чавчавадэе, и князь Александр Герсеванович, признательный к милостям монарха, тотчас воспользовался продолжительным отпуском.

Для личной характеристики Паскевича по отношению к служебным интересам своих подчиненных, далеко не безынтересен и следующий факт. В то время, когда Паскевич по власти главнокомандующего, уже назначил князя Андроникова командиром Нижегородского полка, и полк уже был принят им от генерала Раевского на законном основании, военный министр граф Чернышев сообщил фельдмаршалу, что предполагается назначить командующим Нижегородским драгунским полком состоящего при образцовом кавалерийском полке подполковника Доброва, лично известного Его Величеству с отличной стороны в отношении способностей и познания фронтовой службы, но что государь изъявил желание прежде такого назначения иметь по сему предмету мнение графа Паскевича. Казалось, что Паскевичу было бы весьма естественно указать на князя Андроникова, как на лицо, избранное уже им в командиры полка и притом известного с отличной стороны не одним познанием фронтовой службы, но и боевыми подвигами, нераздельно слившимися со славой нижегородцев в четыре кампании сряду. И это было бы тем основательнее, что, с назначением подполковника Доброва, Андроников или должен был поступить под начальство младшего чином, или оставить полк. Неловкость подобного положения почувствовалась даже самим Паскевичем, но, все еще находясь под гнетущим впечатлением истории Раевского, он не нашел в себе достаточной смелости высказать истину и согласился на назначение Доброва. Андроникову он предложил принять кавалерийский полк в России; но князь от этого отказался; он отвечал, что, прослужив семь лет в конной гвардии, перешел на Кавказ единственно для сближения с родственниками и что после двух войн, в течение которых получил два чина и все ордена до Георгия и Владимира на шею включительно, желает заняться теперь устройством своих дел, и отказывается решительно от всякого иного назначения. Он был зачислен по армии. Так выбыл из рядов Нижегородского полка один из доблестнейших его офицеров, под геройским предводительством которого полк, после целого ряда блистательных дел, закончил турецкую войну знаменитой бейрутской атакой.