И вернувшись к Трубе, мальчик запустил мотор самоходной тележки.

Оживший инспекционный робот подмигнул ему лампочкой, и все они тронулись в путь. Пять душ вцепились в его тело, как дети в быстро бегущие нарты.

За спиной плакали две оставшиеся души, потому что тот, кто остаётся, всегда берёт большую печаль, а тот, кто уезжает — меньшую.

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

11 августа 2015

История про то, что два раза не вставать (2015-08-11)

Вот сегодня день рождения поэтессы Софьи Парнок.

Непростой, юбилейный.

Известна она, правда, не сколько своими стихами, а женской любовью.

Но это не беда — могла бы какой ужасной смертью быть известна.

Я был довольно долго её соседом.

Я жил неподалёку от дома, где родился Пастернак — в странном небольшом доме. Дом этот когда-то был служебным у военного ведомства, и в нём расстреляли несколько составов жильцов — волнами.

Единственная квартира, в которой никого не расстреляли, была квартира моей родственницы.

Её муж счастливо умер в 1936 году.

А вот в соседнем доме жила поэтесса Парнок.

Она жила у меня за стенкой фактически, только на полвека раньше.

Эти дома были маленькие и стояли стена к стене.

Известно, что дом, где жила Парнок строил знаменитый архитектор Нирензее. В Москве что-то лихо снесли за последнее время много его домов, и поэтому проектировщикам велели, когда они это снесут, сохранить в новом здании форму старого фасада.

Но потом это разудалое дело сноса замедлилось, меня, впрочем, оттуда уже давно выселили.

Я к государственной машине сноса и разрушений относился философски, помня фразу Шкловского: «Когда мы уступаем дорогу автобусу, то мы делаем это не из вежливости».

Но вот старухи из моего дома боролись.

И соседские — тоже.

Однажды я пришёл к старухам, что пытались отстоять эти дома, на собрание.

Я сказал им:

— Старухи! Давайте повесим тут мемориальную доску: «Здесь в 1914 году Марина Цветаева потеряла невинность с Софьей Парнок». Дом станет выявленным памятником, на угол даже собаки ссать побоятся — и всё такое.

Но старухи обиделись и меня больше не звали.

Впрочем, дом Парнок, кажется, отстояли.

Кстати, отчего это творческие личности жили в квартирах за номером три — непонятно. Парнок тоже жила в третьей квартире — но не на 2-ой Тверской Ямской, а на 4-ой.

Я больше всего удивился именно этому открытию, ведь — каково? В трёх метрах, значит, от меня — за стенкой… Цветаева… И Парнок… А потом — те… И эти… И те тоже… А я-то, прочитавший Бог знает сколько текстов, про всех этих людей — ничего не знаю. Хотя, конечно, это всё надо проверить — может Парнок там делала совсем другое и с другими — она была известной ветреницей. Ан нет, пепел истории стучал мне в сердце, как полированные шишечки железной кровати в стену.

Стук-стук, слушай, сосед, силлаботонику русской поэзии.

Но и жизнь её не баловала, конечно.

А так-то дома тут были полны легенд — мне долго и серьёзно рассказывали про квартиру, что находилась подо мной — о том, как маршал Тухачевский пришёл туда на блядки, а его повязали по утру, и ещё со следами довольства на лице, и упаковали в чёрный автомобиль. И нужды нет, что его арестовали в городе Куйбышеве. Где город такой? Глянь вон всяк желающий прямо сейчас на карту — нет там никакого Куйбышева.

Был, может, да сплыл.

Отравили.

Как Тухачевский.

А несколько лет подряд я слушал из стены музыку. Нужно было привалиться стоптанным ухом в определенном месте — и было слышно тихое урчание электрогитары. Наверное, в подвале сидел какой-то человек, для которого наступил вечный день Сурка — он играл всё лучше и лучше, и вдруг исчез. Может быть, я опознаю его на слух в каком-нибудь радио.

Или вот во дворе нашего дома поставили какой-то бетонный куб, перевязанный арматурой.

На нём было написано: «Памятник потребителю». И точно, вместо части двора и больничного скверика нам на радость поставили богатый потребительский дом.

Извините, если кого обидел.

11 августа 2015

Ночной самолёт в дачном небе (День ВВС. 12 августа) (2015-08-12)

Мы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Наши матери несколько раз выглядывали — как мы там, и меня веселило то, что они явно боялись — не покуриваем ли мы. На дачах были тысячи мест, где это можно было сделать тайком, а они боялись, что мы будем курить прямо у них на глазах. Да и бояться надо было совсем других веществ, не табака все теперь боялись.

А уж наши отцы как раз задымили сразу после ужина.

Их фуражки висели рядом — у моего отца околыш был голубой, а у Лёхиного — чёрный. Они всё время шутили, что, дескать, один должен сбивать другого, а тот должен бомбить первого. «Сами не летаем и другим не даем!» — приговаривал Лёхин отец. А вот Лёха всегда завидовал моему шлему, настоящему шлему пилота, чёрному, кожаному, с вставками для наушников. У его отца такого шлема не было, зенитчикам лётные шлемы были не положены. Правда и мне мать запретила носить этот шлем — если я затягивал ремешок на подбородке, то не слышал уже ничего, а она боялась, что я попаду под машину.

Я бредил авиацией и представлял себя в кабине бомбардировщика — в кожаной куртке, в шлеме, с планшетом, откуда перед вылетом надо достать конверт с указаниями — точно, на Берлин, мы готовы к этому и моторы нашего ТБ-7 уже запущены, мы знаем, что вряд ли вернёмся на родной аэродром, прощай, мама, прощай, Лёха…

Мы жили на соседних дачах, и в городе наши дома были неподалёку.

Дружили наши матери, дружили наши отцы, и мы с Лёхой жили как братья.

Сейчас отцы наши крепко выпили, и мой остался на веранде — сидеть и смотреть на чужую работу. Дача — много посуды в холодной воде. Тарелки стучали друг о друга, и тихо звенели вилки.

Лёхин отец вышел к нам, как раз когда в небо россыпью бросили крупные августовские звёзды.

Там, в вышине, мигал разноцветными огнями заходящий на посадку самолёт. Ещё выше по небу медленно двигалась белая точка,