двойное движение, пересечение двух воздушных потоков. Именно то, что все внимание иудеев было приковано к Нему, – ведь они хотели сделать Его царем; именно то, что сперва им на мгновение показалось, будто Он отвечает их ожиданиям: именно это вылилось затем в их ожесточенное неистовство, превратилось в кровожадную ярость и ненависть, когда Он так и не захотел царской власти. Он был крайне важен для своего времени, которое горело желанием увидеть в Нем того, кого оно ожидало, время будет чуть ли не принуждением навязывать Ему уже готовую роль, – но в итоге Он не захочет бы тем, кем оно желало его видеть! Христос был тем, кого ждали, однако Он был распят иудеями, и распят именно потому, что Он был Тем, Кого они ждали. Он был слишком значим для современности, чтобы она могла оставить Его без внимания, нет, здесь дело шло об или – или: или любить, или ненавидеть. Иудеи были настолько захвачены идеей, что Он, должно быть, и есть тот, кого они ждали, что им невыносимо было думать о том, что Он не захочет принять все то великолепие, которое они предлагали Ему. То есть здесь налицо мировой конфликт между тем, как с точки зрения мгновения и тем, как с точки зрения вечности понимается «Тот, Кто должен прийти». In abstracto Христос – Тот, Кого все ждут, и это неизменно так. Но вот возникает конфликт. Одержимый собой, тщеславный народ желает присвоить Его себе ради выгод своего эгоизма: Христос должен быть тем, кого они ждали, «Грядущим», – но только в том смысле, какой это имеет с точки зрения мгновения. На мгновение Он как будто поддается этому, выманивая у них эту их идею, заставляя их открыться в ней, – и тут, тут шаг за шагом становится все более очевидно, что Он – Грядущий, но как раз в том смысле, какой это имеет с точки зрения вечности. Наверное, Его современникам, которые заблуждались и были неистовы в своем заблуждении, неистовы из-за того, что ошиблись в Нем, неистовы из-за того, что они хотели сделать Его царем, а Он пренебрег этим, неистовы из-за того, что они признались в том, насколько они по-своему в Нем нуждались, – Его современникам жизнь Христа казалась, наверное, воплощением чудовищной всепрезирающей гордыни. Так что, наверное, для многих, пребывавших в безбожном заблуждении, и слово: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» звучало как свидетельство справедливого возмездия. Но вместе с тем все это обнаруживает грех иудеев, свидетельствует о нем как о грехе против Бога – ведь они настолько сосредоточили свое внимание на Христе, что здесь не может быть и речи о том, что они просто не разобрались во всем этом как следует. Нет, их взоры были прикованы к Нему, и они стали бы славить Его, стали бы гордиться Им и более, чем когда бы то ни было, презирать – уже совершенно по праву – все другие народы, – если бы только Он захотел служить их властолюбию. Значит, они признавали в Нем бесконечное превосходство. И все же они не желали смириться пред Ним, не желали узнать от Него правду о Том «Грядущем», Кого они ждали, они властолюбиво хотели, чтобы Он служил им, потворствуя их желанию – тогда они стали бы Его боготворить, боготворя при этом, впрочем, самих себя: ведь все это льстило бы их властолюбию, да и Он был бы тогда их же собственным изобретением. То есть переданного им от отцов и меры их собственного понимания было достаточно для того, чтобы суметь Его понять, если бы они пожелали, – но они не желали Его понимать. Одно дело, если время осмеивает или преследует человека, которого время в буквальном смысле не способно понять, и потому вынуждено считать его безумцем. Так современники насмехались над Колумбом; ведь у них при всем их желании в голове не укладывалось то, что может существовать другая часть света. Другое дело, когда современники признают громадное превосходство некоторого человека, прямо-таки влюблены в него, однако им хватает наглости (даже если и смешанной с лестью) пытаться вынудить его стать тем, чем они хотят его сделать, – вместо того, чтобы покориться ему и у него учиться.

г) Рассматривая историческую сторону этих событий, можно было бы показать, как историческая ситуация, рассуждая по-человечески, могла способствовать тому, чтобы возбудить иудеев против Христа. Народ, гордящийся своей историей и религией, изнывал под игом позорного рабства, проникаясь все более и более безумной гордыней; ведь гордость это безумнейшая страсть, которая постоянно колеблется между самообожествлением и презрением к себе. Страна гибнет; все как один озабочены судьбой своего народа; все политизировано до отчаяния. И вот Он – Он, Кто мог бы им помочь, Он, Кого они хотели сделать царем, Он, на Кого они возлагали всю надежду, Он, Кто как будто на мгновение Сам дал повод так заблуждаться о Нем! И теперь, теперь, в это же самое мгновение, объявить, что Он ничего, ничего общего не имеет с политикой, что Его Царство не от мира сего! Его современники, в том ослеплении, в каком они были, должны ведь были видеть в этом ужаснейшее предательство своего народа. Это было так, словно Христос выбрал самое резкое противоречие, самое злящее противоречие, для того, чтобы прямо показать вечное, Божие Царство – в противоречии с земным. Ведь во время земного бедствия, когда жизнь целого народа, Богом избранного народа, поставлена на карту, так что дело для него идет о том, быть или не быть, кажется, рассуждая по-человечески, что в первую очередь нужно решать именно этот вопрос. Здесь указанное противоречие является наиболее вопиющим. В благополучной стране в мирное время противоречие между вечным и земным не является столь напряженным. Сказать богатому человеку: ты должен прежде искать Царства Божия, – это мягкие слова по сравнению с тем жестоким, с тем по-человечески возмутительным поступком, когда голодному говорят: ты должен прежде искать Царства Божия. Итак, по-человечески это выглядело предательством по отношению к современникам, по отношению к народу, к интересам своего народа. И потому, опять же, столь глубоко оскорбила их эта двойная колкость гордого римлянина, Пилата: повесить на Кресте надпись «Царь Иудейский». О, ведь царь – это то, чего желал себе в гордости этот отчаявшийся народ, – и Он мог стать царем. Но теперь, когда Он был распят, это звучало как двойная насмешка: над Ним, Распятым – что Он, мол, царь, и над иудеями – что Он «Царь Иудейский»; эта надпись словно должна была показать