Вершиной творчества Дубинского явилась большая сюита акварелей на темы «Поединка» А. Куприна. В этой работе его строгая черно-белая графика впервые стала цветной, окрасилась и засияла тонким колоритом. В этой работе во всем блеске развернулось дарование художника, удивительный артистизм в передаче тончайших жизненных и психологических ситуаций.

Я радовался успехам Дубинского, любил вспоминать и даже напоминать другим, что первый отметил его в печати. Давид был мне глубоко симпатичен и он, как будто, отвечал мне искренней взаимностью. Жизнь ему улыбалась. Но увы, он был обречен…

…Среди разнообразных, веселых и интересных впечатлений круиза я сначала не замечал ухудшавшегося настроения Давида и обратил на это внимание только в Риме, при следующих обстоятельствах. По программе дня нам предстояло посетить собор Святого Петра, где предполагалось выступление Папы Римского Пия VI, но, когда все уже садились в автобусы, ко мне подошла встревоженная Таня и сказала, что Давид не намерен ехать с нами и остается в гостинице. Я пошел к нему.

— В чем дело, Давид? Быть в Риме и не увидеть Папу — это, вы знаете, не положено. Вставайте, поедем.

— А пошел он, этот Папа, к… — сумрачно ответил Дубинский.

— Ну, Давид, так не годится. Здесь вы говорите «А пошел он, этот Папа…» Тогда в Париже не пойдете смотреть Лувр и скажете: «А пошел он, этот Лувр…» А в Лондоне скажете: «А пошел он, этот Тауэр…» Зачем же тогда круиз?

Дубинский посмотрел на меня каким-то отсутствующим взглядом.

— Мне скоро сорок лет, — мрачно сказал он.

— Ну и что? — не понял я. — А мне скоро шестьдесят.

В собор Святого Петра Давид не поехал. Правда, впоследствии, чтобы не огорчать Таню, он принимал участие в туристической программе, но до конца круиза был задумчив и неразговорчив. И я начал понимать, что его одолевает тяжелое предчувствие — неотступно преследует мысль о злом роке, погубившем отца, а теперь витающем над ним.

И предчувствие, увы, его не обмануло. Недолго прожил он после возвращения из круиза. Он только-только приступил к работе, о которой давно мечтал, к которой с увлечением готовился — к «Маленьким трагедиям» Пушкина…

По воле судьбы мне довелось приветствовать первые шаги Давида Дубинского на его так безжалостно оборванном творческом пути и мне же было суждено провожать его в последний путь в числе других многочисленных друзей и почитателей его обаятельного таланта.

Надо ли доказывать, насколько приятным было после целого десятилетия невыездного режима (последний раз за пределами Советского Союза я был в связи с поездкой на Нюрнбергский процесс) посещение девяти европейских столиц благодаря круизу. И, естественно, желание увидеть чужие страны меня не оставляло. Различные были намерения и планы, но меньше всего я при этом думал о Китае. И предложение поехать в эту далекую загадочную страну было для меня полной неожиданностью.

…Я бывал не раз за границей, видывал разные страны. Но поездка в Китай оказалась чем-то совершенно особым — я увидел не другую страну, не другой континент, я увидел — другой мир.

Посещение Китая было связано с организацией в Пекине выставки советской политической сатиры. Моим спутником оказался лично мне до той поры незнакомый украинский художник Валентин Литвиненко, талантливый мастер сатирического рисунка и станковой гравюры, симпатичный добрый человек. Впечатления этой поездки требуют целой книги, и поэтому я ограничусь только немногими эпизодами, отказавшись от описания природных, архитектурных, исторических, культурных, художественных и многих-многих достопримечательностей удивительной страны, которую мы с Литвиненко пересекли от Пекина до Гуанчжоу (Кантон), от зимнего, леденящего холода — до палящей тропической жары. Мы проезжали и через большие шумные города, как Шанхай, Ханчжоу, Нанкин, тот же Кантон, плыли на пароходе по полноводной Жемчужной реке, бывали в маленьких прибрежных захолустных деревеньках.

Открытие нашей выставки произошло на достаточно престижном уровне в одном из больших павильонов знаменитого «Запретного города» — неописуемой по красоте резиденции китайских императоров, именуемой Гугун. Выставку открыл кратким приветственным словом пожилой председатель Комитета дружбы и культурных связей с зарубежными странами, после чего трибуна была предоставлена мне. И к своим обязанностям приступил приставленный к нам переводчик Пу Вейчин, очень милый паренек, вполне прилично владевший русским языком. Я заранее решил, что произнести всего несколько слов будет с моей стороны не совсем уважительно по отношению к гостеприимным хозяевам и потому разразился довольно обстоятельным докладом, в котором коснулся и прошлого советской сатиры, и ее сегодняшних актуальных задач в борьбе за мир и против англо-американских империалистов в едином строю с китайскими карикатуристами, творчество которых мы хорошо знаем и высоко ценим. Кстати сказать, мне действительно очень нравились своим остроумием и изяществом рисунки китайских мастеров сатирической графики. Через пару дней после открытия выставки мы встретились с коллективом сатирического журнала «Маньхуа», где я снова рассуждал о принципах и задачах политической сатиры в борьбе против поджигателей войны. В этом плане Валентин Гаврилович оказался мне плохим помощником — человек застенчивый и робкий, не приспособленный для публичных выступлений, он целиком предоставлял их мне и обычно молча сидел в стороне, как он сам выражался, «с видом испуганной индюшки».

Наступивший Новый 1960 год мы встречали в большом, празднично украшенном зале отеля «Пекин», где нас поселили в отдельных просторных номерах. На этой встрече мы были представлены премьер-министру Чжоу Эньлаю, одному из, как их именовали, «четырех любимых вождей» коммунистического Китая. Чжоу Эньлай сказал нам несколько любезных слов о дружбе китайского и советского народов и пожелал успеха нашей выставке.

Мы постепенно свыкались с новой для нас обстановкой, с китайскими нравами, не без труда — с китайской кухней. Ее особенность состоит в том, что, если не считать обыкновенного и понятного для нас риса, все остальное, что подается к столу, представляет полную загадку. Вы никогда не знаете, что за блюдо едите. Доходило до смешного. Как-то за обедом, мне понравилось какое-то кушанье, и я спросил у Пу Вейчина:

— Пу-тунджи (товарищ Пу), что это мы едим?

Пу Вейчин внимательно посмотрел в мою тарелку, потом в свою, подумал и сказал:

— Это кулиса (курица).

— Что вы, Пу-тунджи, — возразил я. — По-моему, это рыба.

Он задумался, потом предложил:

— Давайте спросим официанта.

Официант поглядел на мою тарелку и пожал плечами:

— Не знаю.

— Позвольте, — настаивал я. — Как же так? Интересно все-таки узнать…

— Одну минуту, — сказал Пу Вейчин. — Мы спросим на кухне у повара.

Через минуту они с официантом вернулись, и Пу Вейчин твердо заявил:

— Это свинина.

А еще как-то за обедом, после таких же вкусных и непонятных блюд, я заметил на столе нечто вроде шоколадного торта и попросил ломтик на десерт. Мне отрезали изрядный кусок. Это было вкусно, но ничего общего с шоколадом не имело. Оказалось, что это «свинина су данпо», приготовленная по рецепту жившего триста лет тому назад весьма почитаемого китайского философа.