Первый страх был на съезде по овражному склону — под открывшимся черным, беспредельно высоким, никого и никак уже не зачищающим небом. Тут покровная толща земли показалась желанной, спасительной, доброй, и уже само сердце погнало Шалимовых к дырке, указало дорогу быстрей и верней, чем глаза ясным днем. А когда дорвались до норы, получили желанный покров, возроптало поставленное на карачки и лишенное чистого воздуха тело — так и так ему худо, и нигде хорошо и спокойно не будет, пока живо оно и воюют они.

Гремели, шуркали по почве автоматами, задевали рудстойки заплечными трубами гранатометов, застревали, ворочались, слепо тыкались касками в пятки передних, мало стиснутые по рукам и ногам челюстями породы, так еще и обвешанные запасными рожками, отяжеленные бронежилетами и самопальными железными доспехами, прикрывавшими спину и грудь под одеждой стальными листами: их вырезали газовыми резаками из дверей, водогрейных котлов, кузовов самосвалов и мусорных баков, просверливали по краям и спаривали проволокой, сооружая нечто среднее между рекламными щитами человека-бутерброда и допотопной рыцарской кирасой. Смотрелись эти «бронеплиты» жалко и нелепо, но иной раз и вправду спасали от осколков и пуль, оставлявших в железе едва не сквозные округлые вмятины…

Ползли, ползли и вытянулись в лаву. Терпко пахнущий пот, словно в бане, ручьился по телу и едва ли не хлюпал в ботинках, капал с носа, бровей, жег глаза, словно мыло. Жирнейший кумачовский антрацит засверкал на свету коногонки несметными гранями, как искрится и блещет под солнцем кристаллический снег, и Вальку показалось, что все они замурованы в черное звездное небо. «Есть горний край небесных руд, где красота — наш главный труд», — неуместно припомнился собственный давний стишок. На какое-то время он опять приковался сознанием к необъяснимой красоте породы и природы, которая сызмальства его завораживала, погружая в немое благодарное оцепенение, как будто и сам он еще один ничтожно маленький кристалл для преломления далекого рассеянного света, и поразился неуместности вот этого чувства сейчас, наплыву равнодушия к тому, что предстояло наверху, и в то же время удивился, что эта магнетическая красота не может никого остановить — никто не может и не хочет в ней остаться…

А Петро уже всех торопил:

— Шевелите костями. Не могила еще — надо двигаться.

Загремели опять, заворочались и одним многолапым, суставчатым гадом наконец-таки выползли в штрек. Встали на ноги, как их далекие волосатые предки на следующем этапе эволюции, и пошли в полный рост по маршруту — в том почти пассажирском спокойствии, что дают человеку незыблемые монолитные своды метро.

Подрывали, бежали бесконечными штреками, подводили дыхалку, сбивались на шаг, волочились замученным вьючным скотом, хрипло, сапно отдыхиваясь, и опять припускали — заурядно-диковинный кросс на такой глубине, на которой, быть может, и не бегал никто никогда. Надо было как можно быстрее покрыть, размотать эти пять километров, и пока все бежали, тащились, обо всем предстоящем не думалось, словно порвать невидимую финишную ленточку — это все, что от них было нужно. Но как только втащились в откаточный штрек и увидели в свете своих коногонок все таких же угрюмых спецназовцев, сразу вспомнили, что им сейчас предстоит.

Опустились на грунт и сидели в молчании, в далеко проводящей все звуки сквозной пустоте, становясь все слышнее себе, все острей и болезненнее ощущая свое не желающее шевелиться неподъемно тяжелое, но и хрупкое тело, все растущую тяжесть оружия, слабость мускулов, тонкость костей… Тишина ожидания нарушалась лишь топотом, шорохом, запаленным дыханием новых прибывающих групп, и вот уже весь штрек был переполнен, как коридор присутственного места или околоствольный закон, когда все ломятся в опущенную клеть, торопясь на подъем, на свободу, на солнце… А ведь и вправду: лучше поскорей, чем томительно ждать неизбежного, чуя, как тяжелеет и растет до размеров арбуза своевольное, глупое сердце.

Валек, встрепенувшись, повертел головой и увидел идущего Лютова: округлое мясистое лицо комбата было мокро от пота и выражало нескрываемое, помимовольное брезгливое страдание.

— Ну это… послушайте все. — Глаза у него прояснели, и в каждом слове стало слышно каждую букву — заговорил с привычной интонацией насмешки над собой, который и сам посмеялся бы над тем, кто бы так говорил. Они нас не ждут. Для них мы будем то, чего не может быть. Землетрясение, мертвецы из преисподней. И как бы вам ни было страшно сейчас, им будет еще страшней. Они еще на этом свете будут, а как бойцы уже все мертвые. Постарайтесь сработать бесшумно, а там как получится. В траншеях боевого хранения жалейте лишь тех, кто уже не шевелится. Бог простит — мы себе не простим, даже мертвые, если их не заткнем навсегда. Во меня седня прет. Так называемые наводчики и прочая бесценная элита выходят отсюда последними и выдвигаются к кургану по команде «можно!». Вопросы есть? Мечты заветные, суждения о смысле жизни?.. Ну все тогда, пошли.

И двинулся первым к стволу, по цепи подымая спецназовцев. Все, что десанту предстояло сделать в темноте, на белом свету электрических «лун», а может, и под бешеным миганием реактивных снарядов, летящих в город на курганом, Лютов даже не знал, а как будто бы видел, словно это уже началось и он лишь догонял идею штурма, как тень догоняет хозяина. Но сотворенную его подземным войском «дырку» он увидел впервые — чуть больше двух метров в диаметре, наклонно уходящий вверх колодец показался ему не созданием рук человеческих, а природным явлением. Но пожарная лестница в распирающих дырку железных костях говорила, что лаз пробурили вот эти обычные чернолицые, потные люди.

Громадность их двухмесячной работы подействовала гипнотически, но вот он услышал короткие частые взревы и рокот, как если бы там, наверху, с безумной частотою проносились метропоезда, и понял, что это работают «грады». Как в режущем луче направленного света, увидел холмистую землю на северо-востоке от кургана и широкие, плоские силуэты укра́инских танков, с равномерным упорством ползущих вперед — на Изотовку. А тело его бессознательно делало начатое: перебирало поручни, подпорки, тащило за собой бойцов, полезших следом, — и вот уже он различил верховое, дающее белые отблески в шахту мигающее мельтешение воздушных поездов. Казалось, что лезут в ревущий и стонущий ад — не в огненное пекло на земле, а на безжалостно холодный, раздевающий и обмораживающий свет. Даже и хорошо, что заныли за горой установки — можно и пострелять, не работать одними руками, и никто ничего не услышат, да и артиллеристы на Горбатой Могиле видят только подводно-зеленый ночной Кумачов сквозь свои панорамы, а не то, что у них под ногами творится.

Но едва он почуял живительный воздух поверхности, как в Кумачов ушла последняя ночная электричка, и выбирался из ствола уже в бестрепетную и почти непроглядную тьму. Трава шуршала оглушительно. Поднявшись, обернулся, увидел призрачно белеющие лица пацанов, Кирьяна, Бороду, Марчелло, местных «беркутов». Махнул им: за мной! — как будто те сами не знали куда и именно об этом спрашивали взглядами. Пружинисто покрались по виляющей, заросшей красноталом балке, прижимаясь к пологому правому берегу, чтобы сверху никто не заметил движение их. Поравнявшись с курганом, приникли к земле, поползли по его бесконечному южному склону.