еще и потому, что он весь татуирован.

 Тут я позволю себе, кстати, указать на ошибку, которую, по моему мнению, делает Ломброзо, говоря о склонности преступников к татуировке. Это скорее склонность моряков.

 Среди моряков, многие из которых бывали на Востоке, где искусство татуировки доведено до совершенства, действительно, есть страсть в татуировке. Я много встречал татуированных преступников на Сахалине, но все это были бывшие моряки. Нет ничего удивительного в ошибке Ломброзо: он наблюдал преступников в итальянских тюрьмах, а среди итальянцев - моряков больше, чем среди какого бы то ни было народа. Если признать страсть к татуировке признаком "преступной натуры", тогда все флоты всех стран состоят почти сплошь из одних только преступных натур! Вернемся, однако, к П-ву.

 Среди всех тех крупных и мелких преступлений и бесчинств, которые совершал П-в, он с особой страстью предавался тому же, чему предается и в сумасшедшем доме. Писал стихи.

 Его муза - мрачная и жестокая.

 И сам П-в занимается поэзией мрачно. Он беспрестанно пишет стихи, а затем рвет их на мельчайшие клочки, чтоб никто потом собрать не мог, или жжет.

 - Почему же?

 - А так!

 - Не нравятся они вам, что ли?

 - Одни не нравятся. Не стильно как-то сказано. Хочется поздоровей, посильнее, покрепче сказать. А другие... Кто их читать-то будет? Смеяться еще будут. Пусть уж не знают, что в них написано.

 Самолюбив П-в страшно, о стихах своих самого "поэтического", то есть высокого мнения.

 И когда я сказал ему, что его стихи могут быть и напечатаны, расцвел и засыпал меня стихами.

 - Здесь не перед кем говорить; что здесь? Каторга! Разве это люди?! - с невероятным презрением говорил П-в. - А там люди с понятием. Поймут мои мысли.

 - Ну, а если при этом напечатают и про все ваши деяния? - спросил его как-то доктор.

 - Пусть, - отвечал П-в, - только бы стихи-то напечатали.

 И этому бессознательному декаденту-поэту было бы, вероятно, очень приятно, если б он прочел в печати вот это стихотворение, которое он сам признает лучшим:

Убийца

Где ты найдешь, убийца исступленный,

Покой покрова милостивый крыл.

Когда стоишь собой приговоренный,

Что ты убил.

Повсюду тень убитого тобою,

Кого лишил ты жизни, дара сил,

Бредет в крови медлительной стопою,

Вопит: "убил!"

Зачем ты в храме ищешь утешенья,

Тогда как он, который жил,

Рукой твоей он потерпел крушенье, -

И ты убил.

Пускай весь мир, прощая и с приветом,

Из жалости тебя, убийца, осенит.

Тебя разит, как пуля рикошетом:

"Тобой убит".

О, сын греха! Ты! Трус, в крови залитой.

Да где же совесть? Не было, иль спит?

Беги... Куда? Всяк путь, тебе закрытый,

"Убил!" кричит.

III.

 "Paklin", - так, непременно "по-французски" подписывал стихи своим бродяжеским именем ссыльно-каторжный Паклин.

 "Paklin" любит немножко порисоваться и самолюбив страшно.

 - Я из-за своего самолюбия-то сколько вытерпел! - говорит и имеет право сказать он.

 Паклин был прислан в Корсаковск тогда, когда там был начальник тюрьмы, не признававший непоротых арестантов.

 - Я ночей не спал, дрожал при мысли одной: а вдруг меня выпорет! - говорит Паклин. - Случись это, - не сдобровать бы ни мне ни ему. По этой коже плеть не ходила, и, может, походит только один раз.

 Он волнуется, он дрожит при одной мысли, все лицо его покрывается красными пятнами, глаза становятся злыми.

 Чтоб избегнуть возможности порки, Паклин добровольно вызвался относить тягчайшую из работ, от которой как от чумы бегут каторжане: предложил пойти сторожем на залив Терпения.

 Бог знает, для чего существуют эти сторожевые посты в глухой тайге, на берегу холодного, бурного залива. Тайгу или море сторожат?

 Жизнь на таком сторожевом посту, это - одиночное заключение.

 Даже беглые не заходят туда. Иногда только забредут айны, вымирающие дикари, аборигены Сахалина, зимой одетые в соболя, летом - в платье, сшитое из рыбьей кожи.

 От этой "каторги" отказываются все каторжане: лучше уж пусть порют в тюрьме.

 Три года выжил Паклин в этом добровольном одиночном заключении среди тайги, пока не сместили смотрителя тюрьмы. Тогда он вернулся в пост к людям, так и оставшись не поротым.

 О преступлении Паклина я уже говорил (см. часть первую "Паклин").

 Теперь познакомимся с его произведениями.

 - "Лежу на утесе" около маяка, в шестидесяти шагах от кладбища, и смотрю на гладь широкого моря. Все тихо, и грустно в груди и душа моя томной думой полна...

"Придут и здесь меня оставят, -

Враги мои, друзья мои! -

Крест надо мною не поставят,

Зароют здесь от вас вдали.

Никто ко мне уж не придет

Поплакать из родни с тоской,

На памятнике не прочтет, -

Ни сколько жил, ни кто такой...

И на курган забытый мой

Лишь соловей вспорхнет весной,

Лишь он нарушит мой покой,

Он, - восхищен весны красой,

Он будет петь, но не разрушит

Тех снов, могилы чем полны,

И песнь его уж не нарушит

Моей могильной тишины..."

 И там и здесь звучит та же сентиментальность, заменяющая чувство у жестоких натур.

 - Такой я в те поры негодяй был! - говорил аклин, рассказывая о прошлом.

 О себе, тогдашнем себе, он отзывается не иначе, как о "негодяе".

 Три года, проведенные в одиночестве, среди природы, сильно изменили Паклина. В эти три года он вел записки об айнах, которые иногда заходили к нему. Паклин приглядывался к их жизни, наблюдал, и чем больше наблюдал, тем человечнее и человечнее относился к бедным, судьбой обиженным дикарям.

 "Прежде, - пишет он в своих наивных записках, - я смотрел на этих айнов, как все: не люди. Подстрелить, - взять у него соболей, да и все. Но как больше присмотрелся, вижу, что это вздор и невежество. Айны такие же люди, очень хорошо между собою живут. Честные и добрые, только очень бедные. И у них есть Бог, только неправильный, а о правильном им ведь никто не объяснял. А душа у них такая же и так же молиться хочет".

 Теперь от прежнего гордого, заносчивого, нелюбимого даже каторгой за презрительный