- Оттого даже французский король пошел бродяжить! - поясняет он.

 - Как так?

 - Так! Нет нигде правды, он и сделался бродягой. Сказался чужим именем и бродяжит.

 - Да вы это наверное знаете?

 - Чего вернее!.. Скажите, во Франции есть король?

 - Нет.

 - Ну, так и есть. Ушел бродяжить. Разве без правды жить можно?

 У Регенова в психиатрическом отделении отдельная комната. Подоконники убраны раковинами. На подоконник к нему слетаются голуби, которых он кормит крошками. В комнате с ним живет и собака, с которой он иногда разговаривает часами:

 - Бессловесное! Человечество говорит, что у тебя замечательный нюх. Отыщи, где правда. Шерш!

 На голых стенах два украшения: скрипка, из которой Регенов время от времени, в минуту тоски, извлекает душу раздирающие звуки, "чтобы пробудить спящие сердца", и на почетном видном месте висит палочка с длинною ниткой.

 На вопрос, что это, Регенов отвечает:

 - Бич для человечества.

 Регенов очень тих, кроток и послушен, с доктором он вежлив, предупредителен и любезен, но тюремное начальство ненавидит, считая его "вместилищем всяческой неправды".

 Есть одна фраза, чтоб привести этого кроткого и добродушного человека моментально в неистовое бешенство. Стоит сказать:

 - Я тебе Бог и царь!

 Надо заметить, что для сахалинской мелкой тюремной администрации есть одно "непростительное" слово "закон", когда его произносит ссыльно-каторжный. В устах каторжанина это слово приводит их в неистовство.

 - Это не по закону! - заявляет каторжник.

 - Я тебе дам закон! - кричит вне себя мелкий сахалинский чинуша и топает ногами. - Я тебе покажу "закон"!

 Зато у них есть любимое выражение:

 - Я тебе Бог и царь!

 Я слышал, как это кричали не только помощники смотрителей тюрем, но даже старшие надзиратели!

 При словах "я тебе Бог и царь" глаза Регенова наливаются кровью, синие жилы вздуваются на побагровевшем лице, он вскакивает с воплем:

 - Что? Что ты сказал?

 И бывает страшен. При его колоссальной силе он действительно может Бог знает чего наделать.

 Другое слово, которое приводит Регенова в исступление, это:

 - Терпи!

 Он страшно волнуется даже при одном воспоминании об увещевателях, которые приходили увещевать его в тюрьмах.

 - Ты ешь, пьешь, гуляешь, хорошо тебе говорить: "терпи".

 Рассказывая мне об этих увещаниях, Регенов разволновался и так ударил кулаком по столу, что от стола отлетел угол. Было жутко.

 Регенов с восемнадцати лет по тюрьмам. До восемнадцати лет он, под своей настоящей фамилией Толмачева, служил в поварятах, а затем вдруг пришел к убеждению, что "правды нет на свете" и ушел, "как французский король", бродяжить. Регенов - его бродяжеское прозвище. Как бродяга, он попал на каторгу. Он никого не убил, никого не ограбил и на вопрос:

 - Вот вы любите правду, - правду и скажите: этих дел за вами нет?

 Отвечает не то, что с негодованием, а с изумлением:

 - Да разве это можно? Разве это "правда"?

 Но при колоссальной физической силе, водворяя правду, он натворил Бог знает сколько буйств, нанес невероятное число оскорблений, "бунтовал" неисчислимое число раз. И сколько наказаний вынес этот строптивый, дерзкий, буйный арестант-бунтарь! Так прошло двадцать пять лет. Бегая с каторги, с поселений, принимая за побеги плети и розги, Регенов прошел всю Сибирь и добрался до Хабаровска. В Хабаровске он сидел в кабаке, когда туда вошел квартальный. Все сняли шапки, кроме Регенова.

 - Ты почему не снимаешь шапки?

 - А зачем я здесь перед тобой буду снимать шапку? В кабаке все равны. Все пьяницы.

 - Да ты кто такой?

 - Бродяга.

 - Бродяга?! И смеешь еще разговаривать? Да знаешь ли ты, что я тебе "Бог и царь"?!

 Угораздило квартального сказать эту фразу, "ходовую" не только на Сахалине, но и во всей Сибири. Что тут только наделал Регенов, Бог его знает!

 - Все бил! - кратко поясняет он, вспоминая об этом случае.

 Его взяли, как бродягу, осудили на полтора года на каторгу и затем на поселенье за бродяжество, с телесным наказанием за побеги, и сослали на Сахалин.

 На Сахалине, с его нравом и с его силой, он был сейчас же зачислен в число опаснейших каторжников. Он беспрестанно бегал из тюрьмы, и, когда Регенов, Коробейников и Заварин, - теперь они все трое в психиатрическом отделении, - появлялись где-нибудь на дороге, им навстречу посылали отряд.

 - Регенов, Коробейников и Заварин идут из Рыковского! - эта была страшная весть, и пока это трио не ловили, чиновники остерегались ездить из Александровска в Рыковское.

 Этот сумасшедший богатырь, действительно, может наводить ужас. Несколько лет тому назад он зашел в здание карантина, когда там была только что пригнанная партия ссыльно-каторжных женщин, ожидавшая, пока их разберут в сожительницы поселенцы. Регенову приглянулась одна из каторжанок, да и ей, видимо, понравился силач-красавец.

 Регенов решил "начать жить по правде".

 - Уне есть человеку едину быти.

 Выгнал всех баб из карантинного сарая, выкинул все их вещи, оставил только понравившуюся ему каторжанку и объявил:

 - Кто хоть близко подойдет к карантину - убью.

 Сарай окружили стражей, но идти никто не решался.

 И Регенов живой бы не дался и у нападающих были бы человеческие жертвы.

 Решили взять его измором. Несколько дней длилась осада, пока каторжанка, изнемогшая от голода, сама не сбежала, воспользовавшись сном своего сумасшедшего друга.

 Тогда Регенов переколотил в "карантине" все окна, переломал все скамьи и нары и ушел, разочарованный и разогорченный. О женщинах с тех пор он не желает даже слышать:

 - Разве они могут по правде жить? Им бы только жрать!

 В самый день моего отъезда с Сахалина ко мне, в посту Александровском, явился Регенов:

 - Пришел проститься. Увидите человечество, скажите...

 - Да вы спрашивались, Регенов, у доктора?

 - Нет.

 - Как же вы так? Опять поймают!

 - Нет!

 Регенов добродушно улыбнулся.

 - Не беспокойтесь. Я на этот случай все телефонные столбы выворотил.

 Селенье Михайловское соединено с постом Александровским телефоном.

 - Шел по дороге да столбы и выворачивал, чтоб не могли сказать, что я ушел. Все до одного, и проволоки даже, перервал.

 Увы! Любитель правды не солгал: это была правда.

 При таких деяниях Регенову приходилось плохо на Сахалине. И так длилось до 1897 г., когда на Сахалин впервые был командирован "не полагающийся по штату" психиатр, и впервые же было устроено и психиатрическое отделение. Психиатр, едва посмотрев на "неисправимого" арестанта-бунтаря, сказал:

 - Господа! Да ведь это сумасшедший.

 И