Но как бы ни старался Савинков думать, что сейчас его тревожит отдельно взятый финансовый вопрос, на самом деле и эта его тревога была о том же, о самом главном — о его переезде в Россию. Это было то состояние, о котором говорил Дзержинский, — надо сделать так, чтобы, куда он ни кинул взгляд, везде бы ему Москва мерещилась.

Все чаще со злобой думает он о своей зависимости от французов, от англичан и даже от каких-то поляков. Странным образом забывая, что именно эта его зависимость и кормит и держит его на поверхности все последние годы, он вдруг начинает думать, что же он за вождь великой России, если покорно сидит в кармане у иностранных держав и обязан служить им с не меньшим рвением, чем самой России? Но когда же рвать эти цепи? Сейчас? Ни в коем случае! Без их помощи он может не добраться до Кремля, и тогда с ним будет покончено раз и навсегда…

Вчера он позвонил Гакье, решил еще раз убедиться, что Франция не оставила его, — он словно не замечал, что Францией он называет всего лишь ее разведку. Но Гакье, узнав, что у Савинкова ничего особо важного к нему нет, ответил любезно, что он совершенно не располагает временем.

Черт их знает, этих французов! Если верить их газетам, то в русском вопросе главную ставку они делают на монархическую эмиграцию, на бездарных генералов и подонков с княжеским званием, которые к России имеют меньше отношения, чем к княжеству Монако. Но одновременно исправно переводят деньги и на его счет… Неужели они легкомысленно ставят сразу на двух лошадей?

Иметь дело с англичанами все-таки лучше. Правда, Рейли говорит о своих лондонских хозяевах, что они отвратительные лицемеры и хороши с вами, пока дела идут хорошо. Но они палец о палец не ударят, случись с вами беда, просто сделают вид, что и знать вас не знают. Рейли не раз хвалил Савинкова за то, что он не полагается на одну Англию… И все же англичане не легкомысленны, как французы. Особенно в политике.

Впрочем, может, прав Деренталь — надо всех их поменять на одну Америку? Он говорит, что сейчас одна только Америка знает, чего хочет и чего ждет от будущего. В Европе-де началось послевоенное ожирение, которое мешает дальнозоркому рассудку. Америка зря и доллара не израсходует, но если уж она дает деньги, то, значит, она твердо верит в предприятие. Деренталь даже позволил себе сказать: «Если бы Америка вложила деньги в наше дело, он бы вдвойне поверил в нашу скорую победу…»

Тревога, тревога… И все острее пугающее чувство одиночества. Раньше в такие минуты на Савинкова особенно благотворно действовал Павловский — неизменно спокойный, невозмутимый и неуязвимый, он, как громоотвод, брал на себя и гасил все его тревоги. И ведь не словами делал это, а черт его знает чем — белозубой улыбкой своей, что ли?..

Сегодня суббота. Савинков хотел было пригласить Любовь Ефимовну и Александра Аркадьевича провести вечер в «Трокадеро», но передумал. Последнее время разговоры с Деренталем кончались, как правило, ожесточенными спорами, если не перебранкой. Не рассеет его тревоги и Любовь Ефимовна. Когда он видит ее темные, грустные теперь глаза, она становится еще одной его тревогой — он не знает сейчас, любит ли он ее, нужна ли она ему. А она ждет…

Нет, и сегодня ему лучше побыть одному. Когда бродишь по улицам, хорошо размышлять, а еще лучше, наблюдая улицу, уходить от собственных тревог. У него даже есть своя тайная игра — бродить по Парижу и смотреть на жизнь легкомысленными глазами французского буржуа, придумывать биографии людям, которых он видит на улице. Может, со временем он напишет такую книгу — «Париж легкомысленными глазами французов»…

Играть, или думать о будущей книге, или просто бродить — все равно, лишь бы оторваться, пусть ненадолго, от мира тревог. По узенькой темной улочке Савинков вышел на крохотную площадь, которая была образована фронтоном двухэтажного дома, как бы вдавленного углом внутрь. В центре образовавшейся треугольной площади находился повторяющий форму площади скверик с погнутой железной оградой, обнимавшей старый каштан. Почти всю остальную часть площади занимал большой черный автомобиль, взглянув на который Савинков подумал: как это ему удалось въехать сюда?

Его взгляд задержался на номере автомобиля — да это же машина американца Эванса! Савинков подошел ближе и узнал спавшего на своем сиденье шофера-американца. В этот момент с грохотом открылась дверь в какое-то подвальное заведение, и оттуда вместе со звуками скрипки и пианино на улицу выкатилось человеческое тело. Дверь захлопнулась. Человек, кряхтя и ругаясь, встал на ноги и упрямо направился обратно.

Савинков обогнал его и вошел в кабачок. Помещение было узкое и длинное, сквозь табачный дым и кухонный чад не разглядеть, что там, в зале, за буфетной стойкой. Савинков медленно шел вдоль стойки и, чуть привыкнув к сумраку, увидел невероятное — за маленьким столиком сидел и смотрел на него маленький американец Эванс и… Деренталь.

— О! Босс! Садитесь к нам! — крикнул Эванс.

Всегда, когда Савинков бывал доволен собой, он думал о себе в третьем лице. Сейчас он говорил себе: какая же у него гигантская интуиция, если он мог в огромном Париже, ночью найти эту щель и в ней обнаружить то, что, может быть, является сегодня для него самым главным, — предательство Деренталя?

Он сел к ним за столик, который был таким маленьким, что он чувствовал подрагивание коленей Деренталя. В глазах его, увеличенных стеклами очков, металась растерянность. А Эванс был, как всегда, самоуверен и весел.

— Не спрашиваю, о чем вы только что говорили, — правды все равно не скажете, — усмехнулся Савинков и подумал: он прижал их к стенке и любовался их растерянностью.

— Вот и напрасно, я бы сказал вам правду, одну только правду, — усмехнулся Эванс. — Ваш друг утомил меня своей трусостью. Уже второй час я уговариваю его стать посредником между мной и вами. А он готов умереть от одной мысли, что ему придется заговорить об этом с вами. И вообще я должен просить у вас извинения — вы из тех, с кем лучше иметь дело без посредников. Не так ли?

Савинков молчал, испытывая наслаждение от того, как ежится под его взглядом Деренталь. Он имел возможность молчать и ждать, как будут выпутываться из положения Деренталь и карлик. Но мистер Эванс вовсе не выглядел смущенным, с его лица не сходила улыбка, и, вероятно, он говорил сейчас правду.

— Мистер Деренталь охраняет свою честь, как шотландская монахиня, — говорил Эванс. — Но скажите мне, где у той монахини честь? — Не дождавшись улыбки собеседников, он продолжал: — По-моему, мистер Савинков, ваш соратник Деренталь так боится вас, что это должно вредить вашему делу. Вы не думали об этом?

— Я просил бы вас… — пробормотал Деренталь.

— У меня времени не так много, как вам кажется, — осадил американца Савинков.

— Вот это по-американски! — воскликнул Эванс. — А мне и нужно-то всего несколько минут. — Он немного понизил голос. — Дело в том, мистер Савинков, что мне поручено пригласить вас на постоянную и вполне официальную службу. Мы создаем разведывательный центр, направленный на Китай и Россию. Китай вас не касается, а Россия — ваше кровное дело.