Но следующий «стих» буквально опрокинул:

«Чегой-то я запутался: «эту… той…», но слезу давит», – всхлипнул внутренний голос.

– Щас тебя и вовсе жаба задавит! – сказал ему Шишкин-младший. – Ты ветер на диване видел? А!.. Привык, что только лентяи там валяются? Отнюдь!

«Ну и где тут ветер на диване? Каштан его заманивал, да и то – не на диван, а в тень. А ветер и не думает об отдыхе: прыгает, теребит, пинком ободряет задремавших… – возразил внутренний голос. – Ты вот мне, как филолог, лучше скажи: а мишурою можно пылить?»

– Можно, если она от одного Нового года до другого в пыльном чулане валяется. Ну перепутал дяденька мишуру с блёстками или конфетти – что же, его за это убить? В пылу сочинительства не только это забудешь. Вон, когда у него ветер до липы домогался, то был безлик, а теперь – с носом! Всё течёт, всё меняется… Меня вот другое беспокоит: что-то у автора с дефисом не заладилось: и частицу «как» в «как-никак», и «крохи» в «листья-крохи» целое тире разделяет.

«А мне вообще этот ветер не нравится, – признался внутренний голос. – То липу за голые места маньячно хватает, то пинки раздаёт. Гони ты его вместе с автором! Что нам, читать больше нечего?!»

– Ну, почему же, читки у нас ещё полно! – ответил Александр и принялся за творения следующего пиита.

«Это кто пишет?» – обеспокоенно спросил внутренний голос.

– Девушка. Леной зовут.

«А куда ей фитиль вставили?»

– Слушай, вот ты на меня говоришь, а сам – законченный пошляк!

«Может быть, и так, – согласился внутренний голос. – Но как удержаться? Летит-то одними ногами! Другие-то – хоть с одним крылом…»

– Ей паруса помогают, тем более что летит она по ветру и киль пока не накренился.

«Я не знаю, куда она приделала паруса и киль, и, кстати, как он может крениться, но, согласен, в стихах всё возможно… О, эврика! Я понял, как она летит одними ногами! Она, как Мюнхгаузен, на ядре летит! Вот и фитиль горит! Ох и не поздоровится кому-то, когда такая Леночка цели достигнет!»

– Да уж! – согласился Шишкин-младший. И взялся за следующего автора.

– Душераздирающая вещь! Особенно, где про гостью грустную. И всё-то для праздника готово, и соседи уже вовсю его отмечают, а здесь… Никак не наступает этот новый старый Новый год!

«Соседи старый старый Новый год провожают, – укоризненно пояснил внутренний голос. – До нового старого они тоже ещё не добрались. Но почему герой стиха гостью развеселить не может?»

– А грусть-тоска самого его съедает. Одолела молодца.

«Но вот же испарилась! Чего же он гостью-то не веселит?» – не унимался внутренний голос.

– Ты понимаешь… – Шишкин-младший даже задумался на мгновение, как бы поделикатнее преподнести своему постоянному собеседнику истинную причину грусти автора стихов:

«Да… Это, конечно, любого из колеи выбьет… Помнишь, как сам-то переживал, когда тебе дрова привезли? Спасибо Сереге Доржиеву и тимуровцам…»

– Да помню я, помню! – раздраженно отмахнулся Шишкин-младший, уличённый в факте куркульства.

«А чего там всё-таки с гостьей-то? Нигде автор не сообщает о её дальнейшей судьбе? По-человечески переживаю за девушку…»

– Щас поглядим… – Шишкин-младший зашуршал бумажной пачкой. – Так-с, так-с… А, вот…! «Ты что-то крикнула обидное с балкона, я выругался матом про себя».

«И всё?!»

– Ну почему же… Это в оном двухстрочном «стихе» всё, а в другом автор уже вслух заявляет:

«В общем, гуд бай, май лав, гудбай!.. И чего, больше про любовь не пишет?»

– Да завались ещё! Но появляются и другие темы. Про войну, про погоду и времена года опять же… А вот и вовсе драма жизни:

«О, да Никифор Ляпис-Трубецкой нервно курит в сторонке! «Страдал Гаврила от гангрены… Служил Гаврила почтальоном… Гаврила ждал в засаде зайца… Гаврила шёл кудрявым лесом, бамбук Гаврила порубил…» Классика жанра![6] – обрадовался внутренний голос. – Это же можно и под три аккорда, позаунывнее, с надрывным причитанием… Хотя примитивно оценивать автора тоже неправильно. Вон он и денди лондонского поминает А это уже – у самого Пушкина!»