что остались вам от вашего предшественника, благочестивого Климента VI, они были написаны десять лет назад и по такому же случаю. Прекраснейшие наставления. А я считаю, что главное наставление – это действовать, дабы помешать возникновению новой войны».

Быть может, в глубине души, сам себе не отдавая в том отчета, ибо он, безусловно, не способен сознательно думать о ком-нибудь или о чем-нибудь плохо, папа не так уж горел желанием, чтобы я добился успеха там, где он в свое время, накануне битвы при Креси, потерпел поражение. Впрочем, он сам в этом признался… «Эдуард III так грубо и зло со мной говорил, что боюсь, как бы того же не повторилось и с вами. Он, Эдуард III, человек решительный и твердый, его так легко не обведешь вокруг пальца. Да еще вдобавок он считает, что все французские кардиналы приняли сторону его противника. Потому-то я и собираюсь послать с вами нашего venerabilis frater Капоччи». Вот что он вбил себе в голову.

Venerabilis frater! Достопочтенный брат! Каждый папа должен совершить по меньшей мере хотя бы одну ошибку во время своего пребывания на Святом престоле, иначе он станет самим Господом Богом. Так вот, ошибка Климента VI в том, что он сделал Капоччи кардиналом.

«И к тому же, – сказал мне Иннокентий, – если один из вас двоих занедужит… да сохранит вас Всевышний… другой сможет довести до конца нашу миссию». Так как нашему бедняжке Иннокентию все время неможется, ему хочется думать, будто все прочие люди хворые, и, если вы при нем чихнете ненароком, он готов тут же вас соборовать.

Ну скажите сами, Аршамбо, видели ли вы, чтобы я занедужил хотя бы на один день во время нашего путешествия? Вот Капоччи другое дело – от дорожной тряски у него начинается колотье в пояснице, да еще каждые два лье приходится останавливать носилки, чтобы он мог помочиться. То его прошибает лихорадочный пот, то у него понос. Он хотел отобрать у меня моего лекаря мэтра Вижье; как вы сами могли убедиться, он не так уж завален работой, по крайней мере в том, что касается меня. По моему мнению, хороший лекарь – это такой лекарь, который каждое утро вас ощупывает, выслушивает, осматривает вам глаза, велит высунуть язык; не запрещает вам всего на свете, не чаще чем раз в месяц проверяет мочу и отворяет вам кровь – словом, поддерживает вас в отменном здоровье. А главное, надо посмотреть, как этот Капоччи готовился к отъезду! Он принадлежит к тому сорту людей, которые интригуют и добиваются, чтобы их послали с миссией, а добившись своего, могут умучить любого своими требованиями. Одного папского аудитора ему, видите ли, мало, подавай ему двоих. А для чего, в сущности, я вас спрашиваю, коль скоро все письма в курию, пока мы еще ехали вместе, все равно диктовал и правил я сам… И потому-то мы выбрались только 21 июня, в день солнцестояния, слишком поздно. А когда армии двинулись в поход, войны уже не остановишь. Войну можно остановить, когда она еще только замыслена монархом и окончательное решение еще не принято. Короче, говорю вам, Аршамбо, загубленная весна.

Накануне нашего отъезда святой отец принял меня одного. Возможно, раскаивался, что навязал мне никудышного спутника. Я отправился к папе в Вильнёв, где теперь находится его резиденция. Ибо он наотрез отказался жить в огромном Авиньонском дворце, построенном его предшественниками. Слишком, видите ли, там все пышно, слишком, на его взгляд, торжественно, слишком много там челяди. Словом, Иннокентий решил потрафить гласу народному, ибо люди упрекают всех пап за то, что они живут в слишком большой роскоши. Глас народный! С десяток писак, которым желчь с успехом заменяет чернила; с десяток проповедников, которых подослал в христианскую церковь сам Сатана, чтобы внести туда раздор. Ну тем, первым, достаточно пригрозить отлучением от церкви, чтобы впредь им неповадно было мутить народ, а последним предоставить доход с церковного имущества или бенефиции, да в придачу дать им какой-нибудь пост повиднее, ибо оплевывают они подчас все и вся только из зависти; и если они что и желают исправить в этом мире, то лишь потому, что в собственных глазах занимают в нем слишком малое место. Возьмите хотя бы Петрарку, вы слышали нашу о нем беседу с монсеньором Оксерским. Человек он от природы скверный, хотя, надо признать, огромных знаний и достоинств, недаром к нему прислушиваются по обе стороны Альп. Он был другом Данте Алигьери, который привез его с собой в Авиньон; и он выполнял множество различных поручений, вел переговоры между правителями. Вот кто написал, что Авиньон – это вертеп вертепов, что там процветают все пороки, что там кишат пройдохи, что там подкупают кардиналов, что сам папа держит лавочку и торгует направо и налево епархиями и аббатствами, что у прелатов есть любовницы, а у любовниц, в свою очередь, оплачиваемые ими кавалеры… словом, новый Вавилон, да и только.

И на мой счет он наговорил немало злого. Коль скоро он персона значительная, я с ним виделся, выслушал его, к великому его удовлетворению, устроил кое-какие его дела… говорят, он привержен алхимии, черной магии и всему такому прочему… вернул ему несколько бенефиций, которых его лишили; я состоял с ним в переписке и просил, чтобы в каждом своем письме он приводил бы стихи или сентенции великих поэтов древности, которых он знает чуть ли не наизусть, а я украшу ими свои проповеди, хотя особенно этим не злоупотребляю, у меня скорее стиль легиста; я как-то даже предложил ему занять должность папского аудитора, и только от него самого зависело решение. Так вот, с тех пор он стал куда меньше поносить папский Авиньон и обо мне пишет просто уж какие-то чудеса. Я-де первое светило на небесах церкви; я всевластен, хоть и не на папском престоле; в учености я равен или даже превосхожу любого законоведа наших дней; я щедро наделен природой и утончен науками; и смело можно признать за мной способность объять любое явление, происходящее в мире, как раз то, что Юлий Цезарь приписывал Плинию Старшему. Так-то вот, дражайший племянник, не более и не менее! А ведь я ничуть не поступился ни роскошью своего жилища, ни количеством челяди, что побуждало его раньше на едкую сатиру… Он, мой друг Петрарка, уехал в Италию. Есть в нем что-то, что мешает ему осесть в каком-нибудь одном месте; таким же был и его друг Данте, от которого он так много перенял. Он тоже выдумал себе великую любовь к какой-то даме, которая и его любовницей-то никогда не