В твоих заключительных строках чувствуется такое недоверие ко мне, такая уже холодность. Подумай, до чего ты договариваешься: «Писать тебе без ответа на мои письма я не буду, так что если ты хочешь, чтобы я тебе писал, то пиши мне» ― ведь это звучит прямо грубо и вразрез с тем условием, с которым мы расставались. Но я это объясняю твоим болезненным состоянием. Кстати, ты опять закурил запоем, ты знаешь, как это вредно, и систематически отравляешь себя, а ведь давал слово, что бросишь. Ну что с тобой поделаешь!

Да, еще: разве я оставляла хоть одно твое письмо без ответа или промедлила ответом? В этом ты упрекнуть меня не можешь...

В общем, мое Солнышко, можно ли считать недоразумение исчерпанным? Надеюсь, что да, и думаю, твое письмо не замедлит ответить мне подробно, в какой области ты работаешь, что пишешь. Если можно, вышли вопросники к литературе, которую разбираете, чтобы я могла читать систематически. Пиши подробно.

Адрес: Иркутск 2-Красноармейская, д 29 кв 1, внизу, мне.

Спасибо за тетради. Целую 1000000 раз

Твоя Рая

Арося ― Рае (21 дек. ― 29 г.)

Честное слово, Раинька, мне хочется начать письмо с «моя милая, родная, славная и т.п.», но потому, что все письма начинаются с этого, я боюсь с этого начать, потому что ты подумаешь ― «это штамп, истертые силуэты, даже не чувств, а слов». Так ты подумаешь.

Помнишь? Мы с тобой как-то говорили о пушкинском «мечты, мечты, где ваша сладость?». Тоже затрепали. Так сказать, живительное прикосновение царя природы ― человека...

Вообще, у меня в последнее время такое настроение, что по своей белизне и ясности оно может сравниться с темнотою негровой за... виноват, ноздри.

Недоволен всем на свете.

Получилась такая история:

Папаша зарабатывает слабо, мама лежит в кровати, ей требуется усиленное питание, нужны деньги на докторов, а я перестал работать.

Деньги нужны сейчас, сию же минуту, а я ради удовлетворения самого себя, забыв обо всем и всех, вдолбил себе в голову, что через две-три недели я окончу повесть, бросил работу и перешел на казенные хлеба.

Ведь что получается? Что я у больной мамы, я, здоровый коблина, вырываю изо рта кусок хлеба!

Третьего дня я пошел на биржу, и вчера меня послали на работу, и вчера же я договорился с одной небольшой артелью, я с ней уже и раньше говорил, но вчера договорился окончательно, что буду вечерами вести у них бухгалтерию. И если бы я мог найти еще одну работу, еще на десять часов в сутки, то я бы взял ее! И если бы я не взял ее, то я был бы преступником! Потому что маму мою нужно питать, и если ей нужны икра, сливки и масло, а денег нет, то кровь с горла, узлом свяжись, а деньги достань! !

Судьба надо мной просто-таки издевается. Если я раньше, ненавидя и страдая, работал 6 часов, то теперь я буду работать 10 часов кроме того, взяв на себя ответственность за правильную отчетность, пусть в небольшом, но самостоятельном деле.

И если судьба существует, и если бы она была каким-нибудь фактически ощутимым фактом, и если она думает, что из-за этого я откажусь от того, что я хочу, чего я добиваюсь, то мы еще с ней поборемся. Стоя буду спать, людей не буду видеть, но победу буду праздновать я! А то я не переживу, если мне придется сказать: «Судьба индейка, жисть копейка, а я пылинка».

Пусть моя повесть движется немного медленнее, но и ты бы, я думаю, так поступила. Ведь те 170 ― 180 рублей, которые я теперь заработаю, необходимы для моей матери, и, конечно, каких бы то ни было колебаний здесь не может быть.

Раинька! Ты ужасно смешная! Ты говоришь о каком-то охлаждении и в доказательство цитируешь из моего письма строки: «Я не буду тебе писать, если ты мне не будешь отвечать». Но ведь ты сама вынудила меня так написать!

Ты в своем письме говорила, что мол я так расстроена, у меня такое настроение, в Никарагуа президент не кушает яичницу и т. п., и потому, мой дорогой, не сердись, если я тебе не буду отвечать, а жарь письмами, и никаких гвоздей! Что же получается? Вполне естественно, что я подумал, что тебе просто неинтересно мне писать, это для тебя обуза, но вместе с тем ты еще идешь на такое самопожертвование, как чтение моих писем.. И подумав так, я обозлился и секунд на пять тебя смертельно возненавидел. Уж очень большое самолюбие во мне, это раз, а во-вторых, «Нет, нет, не нам, не нам давать названья...»

Кисанька, я прочел твое письмо. Ей богу, тупоумие (это тоже, по-моему, пережиток старого, и оно абсолютно недопустимо у нас, и, по-моему, о нем нужно говорить как о государственном преступлении) безраздельно царствует в головах очень многих граждан ССР! Я говорю об этом твоем и Тосином «злостном» поступке. О бегстве из общежития! Неужели же у кого-нибудь хватило ума почти судить вас? Пусть, может быть, это никому не интересно, но передай всему вашему активу, начиная с секретаря ячейки (должно быть, глубокомысленный парень, если мог даже подумать разрешить такой суд), что в свое время, в давние времена, в глубокой древности (тогда, наверно, тоже был Москвошвей), люди тоже ходили, не стыдясь, по улицам, не пряча эту часть тела под материю, в то время как ей место под материей. Я говорю об их головах.

Прости мне, Кисанька, у меня паршивое настроение.

Так все по-старому. Строим пятилетку... свою человеческую жизнь проживем в 2/3 времени. Но кто сказал, что есть вечные 3/3? Человеческая жизнь зависит от условий. Теперь такие условия. И, следовательно, жить мы будем 3/3 времени, хотя бы мы жили 5-ть дней! В общем, я что-то такое сам с собою спорю! Мне, наверно, нужно развлечься, в кого-нибудь страстно и плотоядно влюбиться и тебе об этом не написать.

В общем, я говорю глупости, моя милая, моя любимая Кисанька. Этого быть не может!

Просто из характера не позволю себе этого! (Ударяю себя в грудь).

Если ты следишь за газетами и журналами, то, наверно, знаешь, какое жесткое наступление сейчас ведется на переверзевский метод в литературоведении. Уже четыре дня в ком- академии идет на эту тему диспут.

Во вторник я буду мылить шею Блюму. Он мне доказывал, что у Гоголя потому плохой пейзаж, что он был мелкопоместным дворянином, а у Толстого потому хороший, что он был крупнопоместным дворянином. Я говорил, что это в корне неправильно, что нельзя только экономическим фактором оценивать произведения, но сегодня в газете я прочел, что как раз за это самое, т.е. за утверждение Блюма, кроют и Переверзева. Ты уже, наверно, представляешь себе меня с газетой в руках влетающим в библиотеку, обрушивающимся на Шпилько (она поддерживала Блюма) и потом с нетерпением ожидающим его самого. А я уже представляю себе, как будет вести себя Блюм. Он по-женски затянется папиросой, указательным пальцем струсит не нагоревший еще как следует пепел, потом скажет «Гм, гм,» ― поведет носом, поморгает за стеклами очков и скажет, что в Чикаго марсиане, континентально угоревши, улызымынывают спирализмы, желудевое кофе и высокий дух.