Она ответила довольно уклончиво:

– Я прошу, чтобы меня отвели к нему; тогда я буду отвечать перед ним всё, что должна буду ответить.

Следствие идёт к концу. Ещё несколько дополнительных вопросов.

Целовала ли она своих святых? Пахнут ли они? Как именно она их целовала? И тому подобное.

– Я целовала их обеих… Лучше целовать их снизу, чем сверху… Я не могла целовать их, не чувствуя их и не прикасаясь к ним… Знайте, что они пахнут хорошо…

И тут судьи возмутились таким плотским восприятием – участием не только духа, но и плоти в предвкушении вечного блаженства. Но когда свет несотворенный, по молитве преп. Серафима, осенил Мотовилова, тот тоже ощущал и «запах, подобно которому нет на земле», и «теплоту необыкновенную»; и преп. Серафим: тоже «целовавший» святых Царствия Небесного: знал, что «так это и должно быть на самом деле».

Плела ли она венки для своих святых?

– В их честь, их изображениям в церквах, я не раз приносила венки; но не помню, чтоб давала венки тем, которые мне являются…

А когда она вешала венки на Дерево фей, она тоже вешала их в честь тех, кто ей является?

– Нет.

Слышала ли она о людях, ходящих на радения с феями?

– Сама я этого не делала и ничего об этом не знаю. Слышала об этом, что туда ходят по четвергам, но не верю в это и считаю, что всё это колдовство.

Почему её знамя во время коронации было ближе всех к королю?

– Оно было в борьбе – справедливо, чтобы оно было в чести.

Трибунал собрал достаточно элементов, которые теперь проверяются, сличаются, переписываются. Через неделю, 24 марта, Маншон зачитал ей протоколы допросов. Она попросила читать ей последовательно вопросы и ответы и сказала, что будет делать замечания только там, где будет не согласна или захочет что-нибудь добавить.

Во время чтения она сделала только два дополнительных замечания:

– Моё прозвище д’Арк или Роме – в моём краю девушки носят прозвище матери.

И далее, о женской одежде:

– Дайте мне её, чтобы я ушла к моей матери, – это я сказала, чтобы меня выпустили из тюрьмы; а если бы я вышла из тюрьмы, я спросила бы совета о том, что я должна делать.

Спросила бы, конечно, не у них.

Пришло Благовещение, её любимый праздник, совпадавший в этом году с Вербным воскресеньем; наступала Страстная неделя.

Больше, чем когда-либо, она умоляла разрешить ей пойти к обедне. 25 марта Кошон, Бопер, Миди, Морис и Тома Курсельский пришли к ней в тюрьму, где они по-прежнему оставляли её в руках английских солдат. Ещё раз они попытались вырвать у неё внешний знак покорности – заставить её переодеться в женское платье в обмен на разрешение пойти в церковь. Блюстители христианской морали, они настолько хорошо знали об ужасе, происходившем в тюрьме, что на этот раз, по-видимому, побоялись брать с собою нотариусов – в предвидении некоторых заявлений, которые она могла сделать по поводу своей одежды: отчёт об этом посещении отсутствует и в манускрипте Юрфе, и в Орлеанском манускрипте, т. е. он, по-видимому, не фигурировал в нотариальной записи допросов и был отдельно составлен самими судьями так, чтобы не получилось неловкости.

«Жанна нам ответила просьбой, чтоб ей разрешили пойти к обедне в мужской одежде, какая на ней, и чтоб ей разрешили причаститься на Пасху.

Мы сказали ей, чтоб она ответила, готова ли она отказаться от мужской одежды, если это будет ей разрешено.

Ответила, что не имеет об этом совета и ещё не может надеть женское платье.

Мы сказали ей, чтоб она спросила совета у своих святых о том, должна ли она надеть женское платье».

– Неужели нельзя разрешить мне пойти к обедне так, – я этого хочу больше всего на свете… Но переменить одежду я не могу, это не в моей власти.

«Вышеназванные магистры призвали её, ради всего добра и благочестия, какие в ней как будто были, надеть платье, приличествующее её полу; Жанна ответила, что это не в её власти и чтоб ей об этом больше не говорили».

Опять они сказали ей, чтоб она спросила совета у своих Голосов.

– Что касается меня, я не переоденусь, чтобы получить причастие. Я прошу вас разрешить мне пойти к обедне в мужской одежде. Эта одежда не обременяет моей души, и я ношу её не против Церкви!..

На этом кончается «процесс „ех officio“», тот, который судьи вели по собственному почину, сами собирая и предъявляя обвинения. По инквизиционному праву они могли так поступать до самого приговора. Но с конца XIII века, чтобы обвинение развивалось и приговор выносился не одними и теми же лицами, стало входить в обычай придавать судьям особого обвинителя, род прокурора. Процесс через это становился «ординарным», приближаясь к обычному состязательному судопроизводству с прениями сторон – обвинителя и обвиняемого. И Кошон предпочёл с этого момента сделать свой «прекрасный процесс» «ординарным», назначив обвинителя в лице своего давнишнего подручного Эстиве. «В принципе, – пишет П. Тиссе, – дознание, проведённое до этого, теряло силу: обвинитель был обязан доказать те пункты, которые обвиняемый отрицал. Но здесь ничего подобного не сделали». Как мы сейчас увидим, утруждать себя доказательствами Эстиве не стал – «свидетели предварительного следствия остались неизвестными, процесс остался основанным на одних допросах Жанны, и их не возобновили после предъявления обвинительного акта», – несмотря на то, что она отрицала его содержание.

Примечания

О.П.Донкёр: «La minute francaise…», указ, соч.; П. Шампьон: «Proces…», указ. соч. В частности, по первому допросу мы имеем только официальный латинский перевод и теперь Орлеанский манускрипт, который тут, однако, совсем скомкан (из самого его текста видно, что составлявший его писец сначала даже пропустил целиком всю первую часть допроса и только потом спохватился и эту часть поставил в конец); поэтому, ассказывая о первом допросе здесь, как и в главе III, я следую в основном латинскому переводу (в издании Шампьона), за исключением решающего места относительно присяги, где Орлеанский манускрипт восстанавливает подлинные заявления Жанны, явно фальсифицированные сознательно в латинском переводе. Во втором допросе (22 февраля) такая же фальсификация в латинском переводе видна особенно ясно в заявлениях о мужской одежде: её следующий ответ («верю, что мой Совет сказал мне: хорошо») предполагает, что она, вопреки латинскому переводу, уже сказала без обиняков, что оделась мужчиной по повелению Голосов; именно это и даёт Орлеанский манускрипт (который тут остаётся опять единственным памятником первоначальной французской записи, – у Эстиве это место отсутствует, а у Юрфе начинается вообще только с середины допроса 3 марта).

В изложении допросов я, как правило, избегаю повторять те её заявления повествовательного характера, которые уже приведены в предыдущих главах; кроме того, для ясности я в некоторых случаях изменил последовательность её ответов, сгруппировав в рамках данного допроса те из них, которые относятся к одной и той же теме. Нужно, следовательно, иметь в виду, что вопросы сыпались на неё гораздо более беспорядочно, чем это получается в моём изложении.