— повернув к нему голову, сказала Ксюша, так, будто упрекала его за то, что он не расслышал с первого раза, и в этой ее интонации Евлампьев ясно услышал Машу. Ему стало смешно — ну совсем прямо Маша! — и оттого, что стало смешно, вмиг все сделалось просто: да ведь она девочка еще, ребенок еще, боже ты мой, воля ее вовсе не так крепка, как чудится, надо лишь хотеть перебороть ее — и переборешь.

— Ну-у, — протяжно сказал он, беря ее за плечи и поворачивая к себе, — ну-ну, Ксю-уха!.. Ты чего это рассолодилась? А? На мать набрасываешься… Из-за чего? Что на вечер не пошла? А почему не пошла-то? Что случилось?

— Ничего не случилось, — глядя мимо него, сказала Ксюша. Она покорно позволила ему повернуть себя, и снова лежала сейчас на спине, и снова подсунула под себя руки, — почему-то ей требовалось, чтобы они были зажаты.

— Ай, врешь, ай, врешь! — покачал головой Евлампьев. — Ну что ты врешь деду-то? Что врешь ему? Уж дед твой не видит, да? Бабушке нагрубила: «Ключей у самой нет, что ли!..» Ты чего это, коза, а? — Он наклонился и, с упоением влыхая родной, чудный запах ее волос, пободался с ней. Чего ты. коза эдакая, чего ты брыкаешься, а?!

Она заплакала. Совсем не так, как давеча — враз переполнясь слезами и тут же уняв их, — а тяжело, навзрыд, с хриплым, хрюкающим каким-то звуком глотая воздух, но не оттолкнула Евламльева, не отвернулась от него, а обхватила за шею и прижалась своей мокрой щекой к его.

— Де-ед! — басом, прорываясь сквозь рыдания, проговорила она. — Де-ед!.. Меня никто никогда не полюбит… с такой ногой! С этим шрамом… Я ведь не мальчишка, я не могу все время в штанах!.. И беззубая… Мне уже скоро пятнадцать, а я еше ни разу ни с кем не целовалась! И кто теперь захочет — с такой беззубой!..

Евлампьев сидел, неудобно перегнувшись в пояснице, с трудом сумев опереться на локоть, и у него самого слезы были где-то совсем близко к глазам.

Ах, господи, вон она, какая беда у нее! Какая смешная беда, какая пустячная, но ведь это видно, глядя из его лет, а она-то в своих, как ей подняться из них — никак, и конечно, беда, да еще какая, конечно, горе, настоящее горе, и как сделать, чтобы оно стало меньше?,. Сказать какую-нибудь глупость, вроде того, что для настоящей любви важна прежде всего душа?

— Ну-ну! — приговаривал он, чувствуя, как щека его делается все мокрее от ее слез. — Ну-ну… ну-ну, Ксюх… ну, милая!.. Да что нога… да незаметен твой шрам вовсе, чепуха какая — не шрам. А зубы… да что зубы, золотые вставишь… так еще на тебя заглядываться будут!

— Ой, нет!.. Ой, нет!.. — рыдая, выговорила Ксюша. — Никто! Никогда! Кому я ну-ужна-а?..

Ей персхватило дыхание, она закашлялась и отпустила Евлампьсва.

Он выпрямился и, не вытирая своих щек, провел ладонью по ее.

— Да. Ксюша. да. Ты поверь своему деду. Он жизнь прожил. он знает ее. Я в пятнадцать лет тоже сще не целовался. Лет в семнадцать, кажется, не раньше.

Ксюша ухватила его руку за запястье и прижала сс к щеке. Похоже было, что она облегчилась слезами н успокаивается.

— А у нас, — сказала она шепотом, с закрытыми глазами, сглатывая взбухавшие в гортани комки воздуха, — у нас все девочки уже целовались. Все, ни одной нет такой. как я…

— Ну-у, Ксюха, ну-у… — тянул Евлампьев, гладя ей свободной рукой волосы на виске. — Это не страшно все, поверь. Поверь, девочка моя милая… И целоваться будешь, и полюбят тебя… все будет.

Ксюша прерывисто вздохнула.

— Все, пока я болела, танцевать научились. И в стиле диско, и ретро… А мне прийти — и стоять как клуше. И без зубов…

Диско, ретро… Что за звери такие, слова-то одни чего стоят.

— Научишься, Ксюха, научишься. Всему научишься — и так еше отплясывать будешь… А зубы вставишь — так вообще всех затмишь.

Ксюша разлепила закрытые до того глаза.

— Ага, ослеплю, — сказала она, приподнимая губу, показывая черную свою широкую дырку в белом зубном ряду. Глубоко вздохнула, и на вспухшем, обреванном лице ее появилась слабая, но именно та самая, так любимая Евлампьевым деловито-смущенная улыбка. — Де-ед, ты меня не успокаиваешь, все правда, что говоришь?

— Ну боже мой! Все правда.

Евлампьев подмигнул ей и тут увидел, что дверь приоткрыта и в нее заглядывает с перепуганвым, напряженным лицом Маша.

— Слушай, — сказал он, опуская глаза к Ксюше, — есть что-то ужасно хочется. Тебе не хочется?

— Да вообще да, — ответила Ксюша, всхлипывая.

— Маш! — крикнул Евламньев, будто звал ее издалека.

— Что такое? — тут же, не выдержав даже самой малой паузы, отворила дверь и ступила в комнату Маша.

Но Ксюша ничего не заметила.

— Нам вот с этой барышней есть хочется, — сказал Евлампьев. — Что насчет этого остальные присутствующие думают?

— Остальные присутствующие? — поняв Евлампьева, с веселостью подыграла ему Маша. И даже переступила перед тахтой с ноги на ногу, будто исполнила какое танцевальное па. — Остальные присутствующие не против и даже, между прочим, подготовились к этому. Как вот только с отсутствующими? Ждать, нет?

— Ну-у! — сказала Ксюша, с радостно-виноватой готовностью подлаживаясь под общий тон.Отсутствующих если ждать, до полночи просидеть можно. Знаете, он, бывает, во сколько с экзаменов возвращается?

— Тогда все. Марш на кухню, — скомандовала Маша.

На кухне, улучив минуту, она торопливо спросила Евлампьева:

— Что она? Случилось что-нибудь?

Никак все это было не передать в одном слове, и Евлампьев только покачал отрицательно головой:

— Нет, ничего. Потом.

По телевизору повторяли новогодний «Голубой огонек». Космонавт с полковничьими погонами на плечах, с поблескивающей желтоватой звездочкой Героя на кителе, энергично улыбаясь, бодро благодарил подсевшего к нему ведущего за поздравление с Новым годом и пожелания и сам желал — и всем, и ведущему, н было видно, с каким облегчением закончил он наконец свое «слово».

— Так а почему же, когда она после выписки у нас жила, ничего с нею такого не было? — В голосе у Маши прозвучало не то чтобы сомнение или неверие, а скорее желанне услышать обо всем этом еще раз, что бы