— Всё, что в складах — награблено у народа, поэтому — открыть их и всё раздать населению.

— По скольку давать?

— Без ограничений, кто сколько унесёт. Времени для дележа нет.

Двое суток толпы народа клубились у складов, унося, увозя мешками, корзинами, бочками, благославляя спасителя и благодетеля Нестора Ивановича. Голод-то уже давал себя знать. Махно дивился:

— Берут своё, а благодарят меня. Чушь какая-то.

Теппер с Аршиновым трудились в типографии, печатая «Положение о вольных Советах». Поздно вечером Аршинов принёс батьке свежую кипу листов, пахнущих типографской краской. Махно с удовольствием вглядывался в текст, невольно останавливаясь на своих формулировках, столь понятных крестьянам, столь доходчивых и желанных.

— Это наш снаряд по большевистским циркулярам и приказам, где кроме как «отнять», «конфисковать», «расстрелять» крестьянину ничего не обещано.

— Это хорошо, Нестор, что ты понимаешь силу печатного слова, — сказал Аршинов. — Но плохо, что не замечаешь в повстанчестве спад.

— Как не замечаю? Я всё вижу, Пётр Андреевич. Зря ты так думаешь. И я знаю причину всему этому.

— Знаешь? А делаешь вид, что всё идёт ладом.

— А что? Я должен раскиснуть перед людьми: всё, братцы, я вас не туда повёл. Да?

— Ну зачем же ты в крайность-то, Нестор?

— Спад из-за усталости народа. Вспомни-ка, ведь седьмой год воюем. Сперва с немцами, там уже устали. И большевики на лозунгах «Долой войну!», «Землю крестьянам, заводы рабочим» взлетели во власть. Сразу те лозунги — в сортир. Войну начали против своего народа, который ограбили — никакой земли, никаких заводов ему. А хлеб, который полил крестьянин своим потом и кровью, ему запрещено продавать, только безвозмездно сдавать государству — этому новому угнетателю и эксплуататору.

— Ну что ты мне рассказываешь, Нестор? Или я не знаю.

— Ты запоминай, Пётр Андреевич, мои слова. Слышишь? Мои. Наше движение моё имя носит. Вот поэтому я решил... Ты садись, разговор долгий будет. Если большевики нас в конце концов раздавят, а я такого исхода не исключаю, то представляешь, каких собак они навешают на махновщину и на меня в частности?

— Представляю.

— ...Ты, Пётр Андреевич, стоял у истоков нашего движения. Ты ещё на каторге сделал из меня твёрдого, убеждённого анархиста. Спасибо тебе за это. И именно ты должен написать историю махновщины, никто, кроме тебя, этого не сможет.

— А ты? Сам-то ты разве не сможешь?

— Я мог бы, конечно, но для этого надо отойти от борьбы, чего я не могу сделать по моральным причинам. Да и если в одной руке маузер, в другой — перо, согласись, портрет карикатурный получается.

— Но вот стихи же пишешь.

— Это для души. И потом, они сами складываются под цокот копыт ли, под качку ли тачанки. А история махновщины — дело серьёзное. И автором её должен быть не Махно, ему могут не поверить, а другой. Вот ты, например, всё знающий, всё видевший своими глазами, пощупавший своими руками...

— Но для этого мне надо...

— Уйти в подполье для начала, — подсказал Нестор. — А дальше лучше перебраться за границу. Ну в этом деле не мне тебя учить. Кого себе в спутники хочешь?

— Конечно, человека не военного, интеллигентного. Теппера, например. Но не отдашь же.

— Конечно, не отдам. А кто мне газету, листовки печатать будет?

— Тогда Рывкина.

— Вот Рывкина бери. Получите деньги у Серёгина и вперёд. Он предупреждён, что ты идёшь в Харьков для налаживания подпольной работы. Но умоляю тебя, Пётр Андреевич, твоя главная работа — наша история, так что береги себя, такого второго автора у меня нет и не предвидится.

— Ты куда намечаешь двигаться?

— На Дону восстали Фомин и Каменев, надо их поддержать. И потом, ещё 20 января на нашу сторону перешла кавбригада Маслакова из Первой Конной. И во Второй Конной идёт брожение, большевики Дон-то унизили, дальше некуда. Это обнадёживает. Хотя, всё, кажется, не ко времени.

— Что ты имеешь в виду?

— Весенний сев. У меня почти все бойцы из крестьян, разбегутся, попрячут винтовки, ухватятся за плуги, и раньше мая их не соберёшь. Плевали они и на Махно и на Ленина — эти их не накормят. Ту же Первую Конную кто кормит? Крестьяне. А она, между прочим, только хлеба в сутки съедает 17 тонн, да овса 21 тонну. Вот и посчитай, сколько крестьян надо ограбить, чтобы всего один день повоевать.

— Это из какого расчёта ты берёшь? Какой состав этой самой Конной?

— 34 тысячи сабель с небольшим хвостиком.

— Хм. Цифры впечатляют.

— То-то и оно. И мы ведь не святым духом питаемая, мы тоже из крестьянской горсти гребём. Так что сев — это дело святое. В Москве этого не понимают, думают, что булки и калачи сами на деревьях растут. И своими продразвёрстками — узаконенным грабежом, добивают крестьянина. Клин-то посевной сокращается. Вот что страшно. Крестьянин-то как рассуждает: на кой чёрт мне лишнее сеять? Всё равно отберут. Посею для себя и годи. А это что значит? Голод, дорогой Пётр Андреевич. А случись засуха, неурожай. И думать страшно. Не случайно большевистскую символику «Серп и Молот» крестьяне переименовали в «Смерть и Голод». А народ знает, что говорит.

Под Ровеньками к Махно присоединился отряд Волоха. И хотя он был невелик, имел боезапас, который тут же был пущен в дело. Повстанческая армия дала бой своим преследователям. За это время обозу удалось уйти вперёд на целый переход.

Почти каждое утро командир пулемётного полка Кожин заявлял Махно:

— Эх, дали б мне патронив, я б с этого Нестеровича решето зробыв.

— Верю, Фома, но «патронив» нема, — с горечью отшучивался Нестор.

Только кавалерийские наскоки по флангам красных, время от времени совершаемые под командой Куриленко, хоть как-то сбивали воинственный пыл преследователей. В сабельной рубке махновцы всегда превосходили красных.

Под Каменкой случилась нечаянная встреча с отрядом Пархоменко.

— Ба-а, наш дезертир объявился, — воскликнул весело Нестор, увидев подъезжающего Пархоменко во главе небольшого отряда, невольно выискивая в нём черты сходства с расстрелянным красным начдивом.

— Это ещё как посмотреть, — отвечал тот. — Я всегда оставался верным анархизму, а вот вы-то кому поверили? Большевикам. Я ведь говорил: продадут. А вы: нет, нет на этот раз не должны, мы для революции столько сделали. А что вышло? То-то язви вас в душу.

— Ладно, ладно, Яковлевич, — согласился Нестор. — Исправились же, чего ругаться. Лучше расскажи, как твои дела?

— Мои дела как сажа бела, — начал было рассказывать Пархоменко, но Махно с первых слов осадил его:

— Погодь, не выговаривайся. Доложишь перед штабом. Отчитаешься, — и сразу посерьёзнев, буркнул: — А там и для тебя новости найдутся.