Зачарованно смотрел я на затрепанную, исчерканную двухкилометровку, распластанную на столе, – три месяца назад получили мы ее в разведотделе штаба Западного фронта, и была она новенькой, хрусткой…

После плотного обеда (свиные отбивные полицейские, пюре из бульбы сочувствующих, эрзац-чай сладкий с сахарином по-немецки, порции по-партизански) командиры отправились на велосипедах на рекогносцировку. Самсонов, Кухарченко и Ефимов катили в шарабане с плетеным задком. Шарабан и гнедой в яблоках жеребец – наши с Щелкуновым трофеи.

Когда мы ехали лесом, Самсонов шутил и смеялся. Да, да! Оказывается, Самсонов может шутить и смеяться. И это вызвало в памяти образ того Самсонова, которого знали, ценили, уважали в Москве на Красноказарменной, – образ, стертый событиями последних трех месяцев. С тем Самсоновым я мог знаться долгое время, считая его порядочным человеком, закрывая глаза на мелкие недостатки… Всю дорогу Самсонов, небрежно развалясь в бричке, благодушествовал, обозревал свои «владения», раскинувшиеся до затянутого лиловой дымкой горизонта, весело говорил с командирами и даже напевал популярную в нашей диверсионной школе песню:

– Не знаешь, что за стих на капитана напал? – спросил я Щелкунова, когда мы катили впереди брички на велосипедах.

– Говорят, какую-то неприятную радиограмму получил, ну и опять о нас, о «ядре» своем, да о Гаврюхине вспомнил. И целую серию больших операций задумал провести, чтобы начальство задобрить.

«А Гаврюхин зачем ему понадобился? – спросил я себя. – Ясно. Встревоженная радиограмма “Центра” пошатнула положение Самсонова, и он снова решил прикрыться “парторгом”… Однако от создания парторганизации он все еще воздерживается – как видно, упрямых наших партийцев он здорово опасается»…

В Радькове наконец я увидел партизан 620-го отряда. Самсонов и Ефимов, приостановившись, подчеркнуто официально, по-армейски здоровались с командирами. Мне понравилось, что в заднепровском отряде не копировали армейские порядки. Я с живым интересом разглядывал незнакомых партизан, как разглядывал бы каждого русского, столкнувшись с ним в чужой стороне. Они плохо обуты, бедновато одеты, пожалуй, хуже нашего вооружены. Но они партизаны! Они свои!

Я прислонил велосипед к изгороди, подошел к курносому пареньку с немецким автоматом, в фуражке пограничника с оторванным козырьком и попросил закурить. Табаку у него не нашлось. Паренек был веснушчат и очень молод, низок ростом и не особенно широк в плечах, но по тому, что у него были автомат и наган, когда у товарищей его, более старших, имелись лишь «винторезы», и по тому, что вида он был ершистого, я понял, что передо мной не какой-нибудь торбочник.

– На, закури сигарету, – сказал я ему, протягивая пачку немецких сигарет «Драва».

– «Драва»? – переспросил паренек, щелкая щегольской фрицевской зажигалкой, хотя в ней явно недоставало камешка. – Верно, «дрянь» по-фрицевски. – Он скользнул взглядом по моей трофейной «обмундировке»: – Мда! А у нас никто не носит фрицевское – запрещено.

Каждый из нас важничал, старался казаться солидней, бесшабашней, ведь нам вместе было меньше сорока лет.

– Давно в партизанах?

– Да уж два месяца.

– За Днепром? И здорово действуете?

– Лупим немчуру в хвост и гриву. Мы город Кличев брали, весь район очистили. Только вот теперь – дралапута-дралала!

– Это что такое – «дралапута»?..

– Драпаем, значит. Каратели житья не дают.

– Сам откуда?

– Бобруйский. А ты?

– Из Москвы.

– Ого! У нас за Днепром была целая группа парашютисток из Москвы. Командиром у них Колесова…

– Леля Колесова! Это же наша, из нашей части. Командир группы девушек!

– Точно! Средь бела дня эшелон под откос спустила.

Слушая рассказ паренька о Леле, я думал: «Ведь отборный был у нас в части народ, лучшие из лучших, сплошь герои, а все-таки нашелся среди них Самсонов!..»

– Сам-то ты много немцев на тот свет отправил?

– Порядком. Да разве сосчитаешь на засаде, кого ты хлопнул, кого сосед твой? Конечно, как комсорг роты, я пример обязан подавать.

– Комсорг, говоришь? И парторганизация у вас есть?

– А как же! Сам в партию подаю. У нас за Днепром и подпольный райком действует.

– А с нами вы не хотите остаться?

– Нет уж, спасибо! Нешто это лес у вас? Вроде нашего бобруйского парка. Прижучат вас тут. Вот у нас за Днепром так леса. И то тесно стало!

– А командир у вас хороший?

– Командир отряда что надо, первый сорт! А полковник Ничепорович – так это ж лесной Чапаев!

Самсонов холодно простился с командирами 620-го и крикнул мне: «Поехали!» Я сел на велосипед.

– Ну, как в Москве-то там? – крикнул вслед паренек.

– Порядок полный!

Так и не узнали мы ничего друг о друге. И все же я узнал многое – в 620-м отряде есть и партийная и комсомольская организации. Вот бы связаться с ними, рассказать им все о Самсонове!

Я оглядывался на паренька из 620-го и на других заднепровских партизан, и тоска щемила сердце. Наша встреча была похожа на короткую встречу двух кораблей в открытом море после долгих месяцев бурного и опасного плавания.

Иные мысли волновали Самсонова. Настроение у него заметно испортилось.

– Сидели бы эти торбочники у себя за Днепром, – проворчал он глухо. – Ну ничего, мы утрем им нос!..

Оставив велосипеды и бричку в укромном уголке леса, не хоженном, как дно морское, где и солнечный свет был редким, робким гостем, мы вышли на опушку к занятому врагом селу.

Оно вытянулось двумя посадами вдоль длинной – в два километра на глаз – улицы с проулками через три-четыре хаты. Обсаженная старыми березами дорога, скрытая всходами ржи, вела вправо от села к охраняемому немцами мосту на шоссе Могилев – Гомель. Дома хорошей стройки, в три окна, высоко подняты над фундаментом, крыты тесом, дворы под соломой. Все это надо учесть.

По сведениям отрядной разведки, в этом опорном пункте врага, не считая полицейских, окопалось около восьмидесяти немцев во главе с фельдкомендантом. Их костяк – взвод из той эсэсовской команды, что сожгла Красницу, зверствовала в Ветринке.

Удивительно: ничего не говорившие нам прежде названия деревень – они казались нам все одинаковыми – за неполных три месяца наполнились своим особым смыслом, приобрели особое звучание, заговорили всеми своими гласными и согласными. При слове «Александрово» тебя охватывает чувство своего, близкого, родного; «Кульшичи» – по старой памяти настораживает, будит подозрительность, неразрывно слито с ночью неудачного расстрела бургомистра; «Вейно» – символ изменчивого партизанского счастья; «Красница» – это наша Лидице… Оказалось, что у каждой деревни – свое лицо, свой характер, что они разные, как люди. Каким новым содержанием наполнится сегодняшней ночью слово «Никоновичи»? Никоновичи – фашистский бастион в сердце партизанского края. «Никоновичи»… Это слово совсем перестало звучать для меня по-русски, мысленно я как бы вижу его написанным черными немецкими буквами на дорожном указателе.