Утром мы позавтракали кисло-сладкой куманикой. Никто не прикоснулся к меду. Донимала жажда, и бак на телеге внушал нам такое отвращение, словно он был полон серной кислоты. От меда этого все стало липким – руки, оружие, одежда…

Днем столкнулись с тремя нашими пропавшими разведчиками – Щелкуновым, Козловым – Морозовым и Туркой Соляниным. Я поспешно отвернулся, увидев, как набросились они на наш мед.

– Прижучил нас броневик, – рассказывали наперебой. – Он в сторону леса пер. Видели мы, как вы в лес драпали. Самим пришлось чесать на всех парах в сторону деревни Быстрок…

– Нас кто-то выдал! – с дергающимся лицом, свирепо бросил Козлов.

– Факт! – подтвердил Турка. – Ждали нас немцы. Суть дела в том, что они наших вейновских подпольщиков арестовали – старика Язвинского Гаврилу Антоныча во второй раз в гестапо потащили – и семь совхозных трактористов сцапали; окруженцы они, в лес их старик готовил, к нам хотел переправить. Народ опять подписи собирает – поручиться надо за них, чтобы выпустили из тюрьмы, и большой взяткой – продуктами и деньгами – хотят шефа гестапо, Рихтера этого, задобрить… Все это нам Роза Бубес успела в донесении написать – хорошая, честная девчонка, хоть Козлов вот никому не верит! Она наших разведчиц, Алку с Алеськой Бурановой, укрывала, когда они в Могилев ходили. А отец ее – предатель, окруженцев выдавал.

– Да и яблочко от яблоньки недалеко падает, – угрюмо брякнул Козлов.

Второй наш поход на Вейно не удался. Немцы встретили нас засадой. Почти сутки петляли мы по перелескам – немцы гнались за нами вслед. Изголодались мы, томила жажда…

– Тут уж недалеко, – утешал нас Кухарченко. – Через часик весь отряд на ноги подниму, самого лоботряса Перцова завтрак нам стряпать заставлю. Всех приглашаю на штабную кухню. Терпите! В Москве и то сейчас в «Метрополе» одну манную кашу подают, а за ней в очередь стоят, чернильным карандашом номер очереди на ладони пишут!

Воды напились в Ухлясти, пили большими пригоршнями, пили и не могли напиться. Пили после первых огромных глотков с растяжкой, сладко причмокивая, прислушиваясь к приятному холодку, который разливался по жаркому, потному телу. Было странно и обидно даже, что воды в реке не убывает. А когда, подходя к лагерю, почуяли мы растворенный в дыму костра великолепный, ни с чем не сравнимый запах жирного мясного супа с картофелем, и желудки наши заныли в сладостном томлении. Жариков изрек, зажмурясь:

– Вот оно – счастье! Другого не надо. Ну что может быть приятней? Распустить ремешок дырочек этак на пятнадцать и рубануть так, чтобы пряжка от ремня отлетела, пусть даже конины с запашком!

У самого лагеря мы встретились с небольшой группой бойцов нашего основного отряда, катившей на подводах.

– Вы куда?

– Военная тайна, – сострил пулеметчик Евсеенко, свеженький, сытый.

– А что везете? – подхватил древнюю шутку Серафим Жариков.

– Фрицам подарочек – мины с толом. Да вот Юрий Никитич хочет лекарствами разжиться.

– Минировать без засады? – строго спросил Кухарченко.

– Маловато нас, – смутился Евсеенко.

– На фронте как? – спросил Щелкунов.

– Хреново, – мрачнея, ответил Евсеенко. – Про Эльбрус не слыхали?

– Эльбрус? – живо подхватил Щелкунов. – Потухший вулкан, высочайшая вершина Кавказа, около пяти с половиной тысяч метров. По географии я всегда отличником был, мечтал мир повидать.

– Ванька Студеникин слушал Берлин, – перебил его Евсеенко. – Геббельс все марши шпарит, кричит на весь мир, что взят наш Эльбрус какой-то, понимаешь, лейтенант Шпиндлер со своими горными егерями на него взобрались, фашистский флаг подняли.

Кухарченко прыгнул с подводы, обвел нас, зевая, испытывающим взглядом:

– Устали? Ну ничего. На подводах выспимся, в Александрове порубаем. Негоже в лагерь с полным боезапасом возвращаться. Ты, Щелкунов, нет, Шорин лучше… скажешь Самсонову, что мы завтра вернемся. А мерзость эту мы здесь оставим. – Кухарченко хлопнул ладонью по жестяному ящику с медом. – Нехай сами забирают. Кому охота – пусть остается. Ты вот, Жариков, ноги натер… А у тебя, Козлов, нервишки не в порядке – пойди валерьянку в санчасти попроси!.. Эй! Вертай оглобли. Даешь Пропойск! Покажем фрицам, как альпинизмом заниматься! Где моя гитара?

Козлов скрежетнул зубами, мрачнее тучи побрел в лагерь.

– Надо бы конягу сменить, – сказал Щелкунов, – смотри, притомилась, в мыле вся.

– Черт с ними! Забирай, Шорин, этих кляч в лагерь.

– Дзюба не вернулся? – спрашивает Кухарченко, садясь рядом с Евсеенко.

– Вчера еще вернулся. Все целы у него. Как начался переполох в Вейно, он увел людей, наткнулся на немцев на опушке и не смог найти тебя. В лесу много наших к нему пристало. В Князевке ему сказали, что вы только что прошли. Ну, он и махнул в лагерь. Тоже перелесками пробирался.

Нас догоняют Жариков и Шорин с двумя буханками хлеба под мышкой.

– Стойте!

– Вы чего в лагере не остались?

– Да обед все равно не готов! – жуя хлеб, ухмыляется Серафим Жариков. Глаза его лукаво поблескивают на щетинистом неумытом лице. – Не пойму, и зачем я, дурак, беспартийный и несознательный, за вами плетусь? Ровно с ума посходили все. Я в мирное время чуть не тыщу получал – и все норовил сачкануть. А сейчас мне гроша ломаного не платят, да и жизни можно решиться, а я сверхурочные вкалываю, из кожи вон лезу, аж пуп трещит от партизанского геройства. И все на голом энтузиазме, без всякой, как говорится, материальной заинтересованности… Анекдот! – Он влез на подводу. – А ну слазь, Евсеенко, имей совесть, ты ж выспамшись!.. Не забудь разбудить, когда немцы появятся. Ей-богу, с ума точно все посходили на этой войне. Раньше я тому завидовал, у кого работа легче моей была, а теперь тому, у кого потрудней да поопасней. Даже раненым и то завидую… Эльбрус! Ишь ты!.. Ну, гуте нахт!

Первым, кого я встретил в лагере, вернувшись к обеду с засады, был радист Иван Студеникин. Угрюмо потирая красные, опухшие глаза, шел он с полотенцем к реке. Завидев меня, Иван быстро огляделся и поманил меня пальцем.

– Что делать? Влип я, пропал, – зашептал он. По выражению перекошенного лица его я понял, что стряслась беда. – До утра не спал! Убьет меня теперь этот ненормальный…

На топком берегу Ухлясти я скинул сапоги, засучил штаны, взял из рук Студеникина обмылок:

– Расскажи толком. Ты радировал в Москву?

– Подвела меня Москва… – заспешил он, страшно округлив глаза. – Что там они о нас знали? Одно только хорошее. Хорошего-то, сам знаешь, хватает: отряды, как грибы, растут не по дням, а по часам, сплошные победы, дня без операции не проходит, героев вагон… Хоть сейчас присылай кинооператоров и корреспондентов – все чин чинарем, ничего плохого не увидят. И вдруг, как снег на голову, эта моя радиограмма об Иванове! Вчера – бац! – получаю ответную радиограмму-молнию. Токарев, как назло, ни на шаг не отходит. Я хотел отложить расшифровку, а Токарев наорал на меня… «Молния!» – кричит. Начинаю расшифровывать, а он над душой торчит. Радиограмма Самсонову… Выходит постепенно, слог за слогом: «Сообщите подробности…» Я Токареву говорю, что не имею права разглашать секрет шифра. А он уперся, твердит свое – приказ «хозяина», будто не знаю я, к чему все это клонится. У Самсонова две мечты – взять Могилев и разузнать мой шифр. А Токарев стрелок-радист! Радист. Понимаешь?