«Я никогда так раньше не делал», — сказал он о своей попытке попасть на похороны актера, с которым не был знаком.

Однако игра Гандольфини так тронула его, что, когда актер умер, то он решил отдать ему последнюю дань уважения.

Сэттингер заметил, что, когда он смотрит на Тони, он знает, что даже в самых своих ужасных проявлениях этот герой «сохраняет в себе человеческую сторону, но он слаб, чтобы склониться к ней. Можно сказать, что это было в его сердце».

Надгробное слово о Джеймсе Гандольфини

Дэвид Чейз / 27/06/2013

Дорогой Джимми,

Твоя семья попросила меня произнести речь на твоих похоронах, я тронут этим и горжусь этой честью. Я также и по-настоящему напуган, я говорю так, потому что знаю — все люди меня поймут. Мне бы хотелось убежать отсюда, хотя бы на четыре дня назад, убежать из этого великолепно убранного зала. Я хотел сделать это хорошо, потому что я люблю тебя, и потому, что ты всегда делал свою работу хорошо.

Я думаю, от меня ожидают слова о том, каким ты был актером и мастером. Другие произнесут прекрасные и великолепные речи о других прекрасных и великолепных сторонах твоей натуры: каким ты был отцом, братом, другом. Я думаю, что от меня ожидают слов от имени твоих товарищей-актеров, которых ты любил, от имени съемочной группы, которую ты любил так сильно, от имени сотрудников компании HBO и группы Journey. Надеюсь, что сегодня я, обращаясь к тебе, смогу высказаться и за них.

Я поспрашивал кое у кого, и знающие люди посоветовали мне начать с шутки или смешного анекдота. «Ха, ха, ха». Но, как ты часто говорил себе, «я не чувствую этого». И я тоже слишком печален и расстроен. Я пишу тебе отчасти потому, что хотел бы получить от тебя совет. Потому что я помню, как ты готовил речи. Я видел, как ты произносил множество речей на вручении телевизионных наград и прочих мероприятиях такого рода. Обычно ты писал на листке бумаги две-три мысли. И убирал листок в карман, и затем не смотрел в него. А значит, множество твоих речей не имело смысла. Я думаю, все, что там происходило, за исключением твоего случая, не имело значения, потому что чувства были реальны. Чувства были реальны. Чувства были реальны, что еще можно сказать?

Я попытался написать традиционное прощальное слово, но получилось как в плохом телефильме. Поэтому я написал тебе письмо, и сейчас, стоя перед тобой, читаю его. Но оно написано и для публики, потому я попробую начать весело. Надеюсь, что весело: это для меня, и это для тебя.

Однажды, уже где-то ближе к концу сериала, — наверное, в четвертом или пятом сезоне — мы снимали сцену со Стивом Ван Зандтом, там Тони узнает о чьей-то смерти, и ему от этого неприятно. В сценарии говорилось: «Тони открывает дверцу холодильника, закрывает ее и начинает говорить». Заработала камера, ты открываешь дверцу холодильника и, закрывая, хлопаешь ее очень сильно, так сильно, что она снова распахивается. Ты снова закрываешь ее, а она опять открывается. Ты продолжаешь хлопать ею, и хлопать, и хлопать, и хлопать, и сердишься на холодильник.

Для меня смешной была и реакция Стива Ван Зандта. Я помню это. Камера снимает, и нам приходится играть всю сцену с открытой дверцей холодильника. Помню, как Ван Зандт стоит и, приоткрыв рот, пытается сообразить: «Ну а что мне делать? Во-первых, как Сильвио, ведь он мой холодильник только что сломал. Во-вторых, как актеру, потому что мы играем сцену с открытой дверкой холодильника; люди так обычно не поступают». И я помню, как он тоже подошел к холодильнику и попытался прикрыть дверь и зафиксировать ее, но у него не получилось. В конечном итоге нам пришлось остановить съемку, затем зафиксировать дверку, но это не помогло, потому что скотч на холодильнике был виден, и эта проблема у нас целый день была.

Я помню, как ты сказал: «Ах, эта роль, эта роль, все, что происходит здесь, и все, что мне приходится делать, это так плохо».

А помнишь, что я ответил тебе: «Я просил тебя ломать холодильник? Разве в сценарии написано: „Тони ломает холодильник? Там сказано, что Тони сердито захлопывает дверку“. Вот что там сказано. Это ты сломал холодильник».

А еще мне в голову пришел один случай с тобой — в самом начале, может, в пилоте, не помню. Съемки шли во время очень жаркого и влажного лета в Нью-Джерси. Смотрю — ты сидишь на алюминиевом пляжном стуле, закатав брюки до колен, в черных носках и в черных туфлях. Вытираешь голову платком.

Помню, я смотрю и думаю: «Ну, вид не очень». Но я был полон любви и знал, что нахожусь на своем месте. Я сказал: «Вау, я не видел такого с тех пор, как мой отец так делал, мои итальянские дяди так делали, и мой итальянский дед так делал». И они работали под тем же жарким солнцем Нью-Джерси. Они были каменщиками, и твой отец работал с бетоном. Я не знаю, почему итальянцы связаны с цементом. И я так гордился нашим наследием — я наполнялся гордостью за наше наследие, видя, как ты играешь.

Сказав раньше, что ты был моим братом, я имел в виду, что итальянский американец, итальянский рабочий, строитель, человек из Джерси, какими бы они ни были, составляют один социальный класс. Я, правда, думаю так, хотя я старше тебя, и я всегда чувствовал, что мы братья. И это ощущение возникло в тот день. Я был полон любви ко всему, что мы делали, и к тому, что мы начинали.

Я также ощущал тебя своим братом и потому, что у нас были разные вкусы, но мы ценили одни и те же важные вещи: семью, работу, людей со всеми их несовершенствами, еду, алкоголь, разговоры, ярость и желание нарушать устоявшиеся правила. Мы развлекали друг друга.

Фотография моих дядей и отца напомнила мне о том, что однажды произошло у нас. Потому что они были такими же парнями — твой отец и эти люди из Италии. Ты переживал кризис — веры в себя и актерскую игру, во многое другое, — и был очень расстроен. Я пришел на встречу с тобой на берег реки Гудзон. И ты мне вот что сказал: «Знаешь, кем я хочу быть? Я хочу просто быть мужчиной. Вот и все. Я хочу быть мужчиной». Сейчас это звучит так странно, потому что ты и есть мужчина. Ты мужчина, каким бы многие, включая меня, хотели бы быть.

Парадокс в том, что, видя в тебе мужчину, я всегда чувствовал, что ты мальчишка. Мальчишка примерно возраста Майкла. Потому что в тебе очень много было мальчишеского. Примерно от того возраста, когда человечество и жизнь на планете только начинались и, отраженные в сериале, они раскрылись во всей их прекрасной и ужасной красоте. Я видел в тебе мальчишку — печального мальчишку, смеющегося и смущенного, любящего и веселого. И все это было в твоих глазах.

Я думаю, что поэтому ты и был великим актером — потому что внутри тебя жил мальчишка. И он иногда реагировал по-детски. Конечно, ты был умным человеком, но с детской реакцией, ты часто откликался на все по-детски. Как дошкольник, как человек, не сдерживаемый манерами, как тот, кто реагирует не разумом, а чувствами. Это были простые эмоции — честные и непосредственные. Я думаю, твой талант в том, что ты можешь вобрать в себя безмерность человечества и вселенной и осветить нас ярким светом. Я верю, что только чистая душа, такая, как у ребенка, способна на это. Ты был таким.