class="p">«Шуршат в обгоне шины…»

Шуршат в обгоне шины

И схватывает нас

Из мчащейся машины

Блестящий темный глаз.

Собакам, видно, нравится

Смотреть так из окна:

Вот и река-красавица

Сквозь заросли видна.

Дорога прямо стелется,

Закат горит огнем.

Владелец иль владелица

Скучает за рулем.

А псы глядят внимательно

В любую пору дня.

Для них все занимательно,

Совсем как для меня.

«Я уже собираюсь в дорогу…»

Я уже собираюсь в дорогу,

Где движенье в одну лишь сторону,

Но отправиться в путь не спешу:

Жизнь просматриваю понемногу,

Отложу ненужное в сторону,

Спрячу то, чем еще дорожу,

Чтобы взять с собой непременно,

Все, что памятно мне и ценно.

Не удастся спросить мне совета,

Как спускаться, нагруженной, с горки

В темь, откуда заказан возврат.

Мне послужит источником света

Взгляд твой милый, веселый и зоркий,

И родной, затуманенный взгляд.

Груз любви не оттянет руки,

За чертой не будет разлуки,

Так чего же бояться мне?..

«Почему-то не верится мне…»

Почему-то не верится мне,

Что живешь ты в далекой стране

И уже примирился давно

С тем, что встретиться нам не дано.

Примирился?

А, может, нет?

Может, в сердце оставила след

Та дорожка, которой не шли

На другой стороне земли?

Может, помнится скрытая боль,

На губах черноморская соль,

Вереница студенческих дней?

И не сделало время бледней

Рыжеватую мягкую прядь…

Как узнать?

Впрочем, лучше не знать.

Indian summer[101]

… краснокожей осени сады.

Иван Елагин

Нас, рожденных в стране березовой,

Тешит красок набор небывалый —

Этот сумах багряно-розовый,

Этот клен вызывающе-алый…

И когда дорогами горными

Будем снова мы осенью мчаться,

Нам с индейцами непокорными

Доведется еще повстречаться.

Ведь, гордясь родными просторами,

Каждый год, на короткое время,

Поражает живых уборами

Всё индейское мертвое племя,

Но стрелы не услышим свиста мы —

Устарели романов страницы:

Краснокожие только листьями

Осыпают теперь бледнолицых.

«Когда ты спишь и долетает мерно…»

Когда ты спишь и долетает мерно

Негромкое дыхание твое,

Я становлюсь на полчаса неверной

И покидаю теплое жилье.

Как легок путь в четвертом измеренье!

Как облик свой меняют города!

В беззвездном небе всходит на мгновенье

То белая, то красная звезда.

Я прохожу под самым краем тучи,

Закрывшей абрис милого Ковша,

И здесь меня так по-земному мучит

Привыкшая к сомнениям душа.

Как без тебя томительно пространство!

Скорей домой, в привычный мой уют,

Где две руки с чудесным постоянством

Озябшую беглянку обовьют.

Филиппов (настоящая фамилия Филистинский) Борис Андреевич

1905–1991) – прозаик, поэт, литературовед

Первую мировую войну. Его мать в советское время стала зубным врачом. Некоторое время учился в Московской классической гимназии, но полное среднее образование получил в Ставрополе. В 1927 году был впервые арестован на 2 месяца за участие в религиозно-философском кружке С.А. Аскольдова[102] «Братство св. Серафима Саровского». Закончив два ленинградских института (восточных языков в 1928-м и промышленного строительства в 1936-м), Филиппов работал в различных строительных учреждениях Ленинграда, а в 1936 году подвергся вторичному аресту и отправлен в Ухто-Печерские лагеря ГУЛАГа. Освободившись в 1941 году, оказался в оккупированном немцами Новгороде. Конец второй мировой войны встретил в Германии в беженских лагерях. Сотрудничал в «Гранях», «Возрождении», «Новом журнале», в русских газетах. С 1950 года жил в США: сначала, как и многие эмигранты, занимался физическим трудом, затем преподавал русскую литературу в различных университетах, работал для «Голоса Америки», печатался во многих периодических изданиях русских эмигрантов.

В поэзии Б. Филиппов говорит о любви, создает цикл «Музыка», пишет стихи об Италии, его вдохновляют псковские храмы и древнерусские легенды. Говоря о «горечи беспредельной вольной доли» эмиграции, о «любовной острой боли», о «страстью захлебнувшейся речи», поэт, тем не менее, утверждает, что и это «беспредельно много» и заслуживает благодарности.

Многочисленные стихи и поэмы Б. Филиппова, несмотря на высокую культуру стихосложения (поэт владеет мастерством версификации, умело использует различные лексические стили: от фольклорно-былинных до изысканной речи серебряного века), явно уступают прозе Филиппова.

Уже в одном из первых своих рассказов «Духовая капелла Курта Перцеля» (1946) показана более чем сложная картина войны, созданы неоднозначные характеры немцев, поднята проблема нравственной ответственности каждого человека. Филиппов убежден, что каждый должен нести в себе нравственные понятия и отвечать за свои поступки. Творческой удачей стала фигура всю жизнь проведшего в России немца-переводчика Бергфельда (рассказ «Gott mit uns»), отказавшегося уехать с отступающими немецкими войсками. Ему в уста вложил Филиппов русскую мысль о долге интеллигента быть с народом (то, что Бергфельд немец, для автора абсолютно несущественно: в рассказах Филиппова не раз приводится евангельское «несть еллина, ни иудея»). «Я остался страдать и радоваться, умирать и воскресать со своим родным народом, на своей родной земле», – бросает Бергфельд эмигранту Ключаренко, вернувшемуся в Россию с испанскими частями и на первых порах высокомерно пытавшемуся поучать Бергфельда. Писатель настойчиво проводит мысль, что самые бесчеловечные догмы фашизма или коммунизма не могли полностью развратить русский народ. Тот же Ключаренко, на чьих глазах были расстреляны красными отец и дядя, сохранил любовь к родине и сумел увидеть и оценить жизнестойкость и патриотизм русских людей. «Мне казалось, – рассказывает он, – что все мужики должны быть какими-то особенными, насквозь озверелыми большевиками или сплошными мучениками….И вдруг люди как люди: веселые, радушные, простые… И еще: встреча с первыми пленными… Первый, с кем я разговаривал, был молодой парень, из рабочих, видать, коммунист. И – мне стыдно вам признаться, господа, – мне