– Это точно. Перестанет мне перечить, а заодно и меня любить, – кивнул Фульк, думая о том, насколько тосклива должна быть жизнь, когда в ней нет ни теплоты, ни заботы, а только страх и, скорее всего, ненависть.

Ле Вавасур закатил глаза:

– Да ты подкаблучник, парень!

– Вот уж неправда!

– Тогда чего ты уставился на эту лестницу с таким видом, будто вот-вот сорвешься с места и побежишь наверх, к жене? Ничего, пусть подождет. Если ты сейчас вернешься, она будет считать, что победила.

Слова ле Вавасура поневоле задели мужское самолюбие Фулька. Он представил, как Мод лежит наверху с открытыми глазами и ждет его. Может, наплевать на все и пойти к жене? Он заберется в постель, обнимет ее роскошное тело, уткнется губами ей в шею и прошепчет, как он сожалеет, что они повздорили. А она повернется к нему лицом и ответит, прижавшись к его губам, что ей тоже очень жаль. Но тогда получится, что первый шаг к примирению сделал он.

– Пусть она сама к тебе приползет, – сказал ле Вавасур, наблюдая за ним прищуренными глазами. – Ты должен быть хозяином в собственном доме. Верно я говорю?

Фульк кивнул. Тесть прав. Если он сейчас пойдет наверх, опять начнутся уговоры, а он твердо решил утром ехать.

Поэтому, когда пришло время ложиться спать, Фульк растянулся на тюфяке в комнате ле Вавасура и провалился в глубокий тяжелый сон.

Мод так и застала его на рассвете, когда спустилась. Сердце у нее бешено заколотилось от боли и гнева. Она ненавидела отца. А теперь ненавидела и мужа. Но одновременно и любила его, и чем больше она любила и ненавидела Фулька, тем больше сердилась.

Однако Мод тщательно скрывала свои чувства. С невозмутимой уверенностью она распорядилась относительно завтрака и насчет приготовления еды в дорогу. Позаботилась, чтобы у Фулька во вьюке была чистая смена одежды. Когда муж, сонный и небритый, пришел завтракать, она приветствовала его с ледяной вежливостью, поставила перед ним деревянную тарелку с едой и наполнила кружку.

– Вот видишь, – сказал ее отец, пихнув зятя локтем в бок, – я же тебе говорил: обязательно надо показывать женщинам, кто в доме хозяин. Главное – порядок. Мигом стала как шелковая.

Фульк ничего не ответил. Мучаясь угрызениями совести, он искоса глянул на Мод из-под насупленных бровей, но, опасаясь, что встретится с ней взглядом, отвел глаза в сторону и укрепился в своем решении.

Желудок крутило, аппетита не было, но Фульк понимал, что впереди долгий путь и надо поесть. С мрачной решимостью он принялся жевать.

Не имея никакого понятия ни о манерах, ни о порядке, к нему подошла маленькая Мабиль и потянула отца за штанину. Он поднял кроху на руки и посадил на колени.

Ле Вавасур нахмурился. Фульк не обратил на него внимания и бережно обнял свою самую маленькую и беззащитную дочку. Мабиль посидела несколько секунд и с визгом оттолкнула руку отца: в зал вошла Кларисса, и Мабиль заковыляла к ней. Девушка взяла малышку на руки и поцеловала в щечку, благовоспитанно пожелав мужчинам доброго утра.

– Порядок – главное, – неодобрительно проворчал ле Вавасур. – Начинать надо, пока они еще в колыбели.

– Избавьте меня от своих советов! – рассвирепел Фульк. – Разве я указываю вам, как управлять хозяйством?

Его тесть осуждающе покачал головой.

– Чем раньше мы окажемся в дороге, тем лучше, – недовольно буркнул он, давая понять, что атмосфера Уиттингтона дурно влияет на всякого нормального мужчину.

Фульк улучил минуту, чтобы раздеться до штанов и ополоснуться. Он пожевал корень лакрицы, дабы освежить дыхание, а щетину решил оставить. Стоял декабрь, и ехать с бородой будет значительно теплее, чем с голым подбородком. А если вдруг заведутся вши, всегда можно побриться. Сыновья крутились около отца, помогали закатывать хауберк в промасленную кожу, чтобы не промок, и завистливо смотрели, как он пристегивает меч.

Когда Фульк вышел во двор и сел в седло, Мод подошла к стремени и по традиции поднесла ему щит:

– Будьте осторожны, милорд!

Ветер откинул с ее лица покрывало, и на холодном декабрьском солнце глаза жены стали светлыми и прозрачными, как зеленое стекло. У Фулька все внутри сжалось от любви и нежности. Ему захотелось немедленно соскочить с седла и сжать Мод в объятиях, но, сдерживаемый присутствием презрительно усмехавшегося тестя и последними остатками гордости, он не двинулся с места.

– И ты тоже себя береги, – тихо проговорил он. – Обещаю, все обернется к лучшему.

Она вздернула подбородок:

– Надеюсь, ты выполнишь свое обещание!

Не в состоянии больше сдерживаться, Фульк снял латную рукавицу и наклонился в седле, чтобы дотронуться до щеки Мод.

Хависа почтительно поднесла щит деду, и тот принял его со своим обычным высокомерием.

– Поехали, – сказал он, трогая лошадь пятками. – Не стоит мешкать. – И сурово посмотрел на Фулька.

Тот неохотно отвел руку от лица Мод. Жена смотрела на него, не сводя глаз, и, когда он убрал пальцы, поднесла к щеке руку, словно бы ловя след его прикосновения.

Фульк пришпорил коня и вслед за ле Вавасуром выехал из ворот Уиттингтона, томимый неясным чувством, что его помимо воли тащат в аббатство Эдмондсбери.

Замок Уиттингтон, Шропшир, март 1215 года

Кларисса сидела за рамой для вышивания и прилежно клала стежки по краю цветочного узора на льняной скатерти. Девушка работала спокойно, движения ее были точны, но текучи, как вода. Воткнуть иголку в лен, продеть насквозь, протянуть нитку – и так много раз подряд, повторяя одни и те же простые действия, чтобы создать в конце концов замысловатый и прекрасный образ. Порой Кларисса представляла себя богиней языческих времен, которая сплетает судьбы смертных из волшебных шелковых нитей. И невольно испытывала какой-то зловещий трепет, когда брала свои маленькие ножницы и отхватывала нить. Король Иоанн уже несколько раз умирал таким образом в глубинах ее воображения.

Фульк и Мод снова ссорились. Хотя стены были толстыми, голоса все равно проникали наружу. У Клариссы просто в голове не укладывалось, как два человека могут сильно любить друг друга и при этом ссориться так, что стропила трясутся. Последнее время их размолвки происходили всегда одинаково. Мод называла Фулька глупцом за то, что связался с мятежниками; он обзывал ее мегерой. Она отвечала с возрастающим раздражением, он тоже не оставался в долгу – и так до тех пор, пока Клариссе не начинало казаться, что их перебранку, должно быть, слышно на другом конце деревни. И тут, кипя от ярости, они валились на кровать и любили друг друга до изнеможения. После этого на пару дней воцарялся мир, когда оба ходили как в дурмане, со слипающимися глазами, а потом все начиналось снова, пока в конце концов Фульк не уезжал к своим баронам, оставляя Мод возмущенно топать ногами и дымиться от негодования. Каждый раз все шло по кругу, и сейчас они были где-то в середине очередного конфликта. Фульк жил дома уже четыре дня.