Да и мокнуть им прискучило. Только первых дня три дождь не шел.

Вернулись домой добытчики не налегке, привезли сушеной рыбы, сушеных грибов, черемшу, а дома плач стоит. Корнилка умер, уже похоронили и крест поставили. Фекла Симеоновна помогла.

Аввакум в леса кинулся, дрова на зиму готовить. В работе забыться. Горевал о Корнилке. В пути родился, ехал все, ехал, по рекам, по дебрям…

– Не уберег, батька, дитятю.

Дожди шли на дню по три, по четыре раза, да только зимой – по снегам, да в мороз, да в ветер – дрова готовить еще страшней.

Мало в ту пору молился Аввакум. В лесу, передыхая, псалмы пел, дома служил полуночницу да час первый. Работа мужицкая, а еда – птичья. Совсем ослаб протопоп. И телом и духом.

Анастасия Марковна с Агриппиной стали вместе с ним в лес ходить, за травой, за корешками, ребята рыбу ловили. Плохо ловилось. Ловцов было много.

Пошли однажды в дальний бор. Аввакум сухостой рубил, а мать с дочерью разложили костер, сварить еду, чтоб в лесу и пообедать.

Притащил Аввакум две сухие березки. Береза хорошо горит, да и кора на растопку – лучше не надо. Смотрит, сидят его горемыки и плачут.

– Что стряслось? – спрашивает Аввакум.

А Марковна за горло себя руками держит, в голос бы не разрыдаться.

– Язык у Агриппины отнялся. Ни словечка сказать не может.

Сел Аввакум на землю, ибо не имел силы сотворить молитву и духом своим взбодрить дочь. И даже вздремнул. И увидел туман между деревьев и край восходящего солнца. Тотчас и пробудился, бодр и величав, как пастырь, подошел к Агриппине и сказал ей:

– Именем Господа Иисуса Христа повелеваю ти: «Говори со мною! О чем плачешь?»

Вскочила Агриппина, легонькая, как та кабарга, что в дебрях с ребятами встретил, поклонилась до земли и сказала ясно:

– Оттого я, батюшка-государь, плакала и говорить с матушкой не могла – сидел некто, светленек, во мне, за язык держал. И велел мне сказать тебе: «Правил бы ты, батюшка, службы по-прежнему, тогда и на Русь будет нам всем обратная дорога. И будешь ты, батюшка, у боярина Ртищева в почете, и у боярыни Морозовой, и у Стрешнева. Указ, батюшка, везут, спешат. Но коли правила править не станешь, то всем нам здесь умереть, и ты, батюшка, тоже тогда умрешь с нами».

Поклонился Аввакум дочери, поцеловал троекратно, перекрестил, благословляя.

– Все ли ты сказала, что велено было говорить?

– Да вот, батюшка-государь, опять он во мне, светленек, – и глаза прикрыла веками и стояла, не шелохнувшись, и Аввакум с Анастасией Марковной обмерли.

Открыла дочь глаза, а в них печаль и тревога.

– Ох, батюшка! Велел сказать, чтоб воевода с тобою пел вечерни и заутрени, тогда Бог вёдро даст, хлеб уродится… – В ноги отцу упала. – Прости, батюшка-государь! Как тебе к Пашкову-то идти?

Поднял Аввакум дочь, по лицу ласково погладил.

– Что от ангела, то не страшно. Теперь же и пойду к мучителю нашему. В дебрях медведь нас не задрал, не сожрет, чай, и Афанасий Филиппович.

Припер Аввакум березовые лесины домой, умылся, помолился, пошел к супостату своему.

Привел Господь в неурочный час, к обеду. Афанасий Филиппович уж за столом кушал с Феклой Симеоновной. Однако слуги доложили о протопопе.

– Садись с нами! – пригласил воевода.

Аввакум поклонился:

– Сначала дозволь слово молвить.

– Если от твоего слова кусок в горле станет, то лучше молчи, а доброе пришел сказать, так изволь, слушаю.

Ничего не стал таить протопоп, о плаче Агриппины рассказал, о ее светленьком.

– Садись, садись за стол, – снова позвал воевода.

Щи были пустые, каша без масла, пироги с грибами.

Аввакум уж и не помнил, когда так ел. Фекла Симеоновна завернула ему полпирога для домочадцев, а воевода изрек свой приговор:

– Буду с тобой молиться, протопоп… Но сам скажи, какой прок теперь сеять? Нынче что у нас?

– Самсон-странноприимец да Иоанна-мироносица.

– Через день Петр и Павел! – И взыграл своими ангельскими глазами. – Коли ангел велел, будь по-твоему. Нынче же и посеем, на высоком месте.

Слово Пашкова не исполнить невозможно. Посеяли поле. Небольшое, ибо не очень-то верили.

Пел Афанасий Филиппович заутрени и вечерни исправно, хоть в глазах его, когда вскидывал на Аввакума, искорки прыгали.

Так ведь вызрело поле-то! Уродился ячмень, зерна тяжелые, колосья все полные. Пожалел воевода – мало посеяли.

Аввакум же сказал ему:

– Полуверу и милость половинная.

Сытнее стал жить Аввакум. Фекла Симеоновна и Евдокия Кирилловна посылали в его дом то пирогов, то рыбки, то маслица.

А тут новое дело! Куры воеводские ослепли, подыхать начали. Фекла Симеоновна, веруя в силу молитвы Аввакума, прислала ему кур в коробе, просила помолиться о них.

Анастасия Марковна испугалась – не куриный, чай, лекарь батька, но протопоп не смутился, не дрогнул. Отслужил молебен. Освятил воду, покропил кур, покадил на них. Не поленился сходить в лес, вырубил корыто, корыто тоже окропил святой водой и отправил вместе с курами Фекле Симеоновне.

Отстала болезнь от хохлатых! Прозрели, неслись исправно.

В награду боярыня подарила Анастасии Марковне черную курочку, токунью веселую.

В первый же день на новом месте курочка снесла два яичка. И на другой день – два. И на третий.

Воспрянул Аввакум, шибко воспрянул, ибо по вере – награда. Чудо – о чуде молящемуся.

15

Ближний боярин Глеб Иванович Морозов получил указ быть воеводою Нижнего Новгорода. Алексею Михайловичу все еще мерещилась татарская да польская угроза. Крепкие полковники, нежинский – Золотаренко, переяславский – Самко, служили верно, но грызлись между собой за булаву гетмана. Третьим искателем булавы был запорожец Брюховецкий. Дать одному – оттолкнуть двух. Юрко Хмельницкий, однако же, тяготился зависимостью от поляков и просил Брюховецкого и Самко, чтоб они на него напали, тогда он снова перейдет под руку царя. Шатучая старшина, переменчивый народ…

Самко побил ляхов, татар, изменника Сулиму, но он же приказывал не принимать царских медных денег, сговаривался с племянником своим, с Хмельницким, соединиться и уйти под руку крымского хана. А в то же время нежинский протопоп Максим Филимонович привез известие, что Юрко посылал монаха в Константинополь к патриарху – освободить от присяги польскому королю…

Овдовевшего Максима Филимоновича постригли в монахи, и патриарший местоблюститель крутицкий митрополит Питирим посвятил его во епископа мстиславского и оршанского Мефодия. Свершилось сие 5 мая 1661 года. Каша на Украине варилась взбулькивая, но то была крутая каша, с камнями, от которых зубы крошатся.