воры уже были ворами только по названию, и Тенгиз это понимал. А я понимал что в кровавом противостоянии девяностых выиграла третья сила – менты. Менты, чиновники, ФСБшники. И потому надо договариваться.

– Что молчишь?

…

Я показал на сумку у ноги

– Я тебе и грев занес, Тенгиз. Все как положено. Не с пустыми же руками идти. Чая двадцать пачек. Два блока сигарет. Колбасы несколько палок. Специально тебе апельсинов купил. Витамины в нашем климате нужны.

Тенгиз внимательно но зло смотрел на меня.

– За грев благодарю. Только как в хату целый сумарь занести.

– Шныри и затянут, еще с поклоном.

Тенгиз покачал головой

– Чо то я не пойму, чо у вас тут делается. По-беспределу хватают, закрывают, теперь шныри грев с поклоном носят. Это чо, как называется…

– Это называется власть, Тенгиз

…

– Моя – власть.

– Ты не вор.

– Я и не претендую, Тенгиз. Я что, когда-то претендовал чтобы меня покрестили?

– Ты – нет. Но тебя и не покрестят.

– Мне без разницы.

Было понятно, что разговор не клеится.

– Вопрос в чем, Тенгиз, – сказал я, – если будем воевать, рано или поздно вы меня замочите. Но лягут перед этим многие. А еще – замочив меня вы ничего не измените. Эту область вы никогда черной не сделаете. Сил не хватит. Но если договоримся сейчас – я дам вам сохранить лицо. Для вида пойду на уступки.

Тенгиз помолчал, потом спросил:

– Какие?

– Если надо в области смотрящего, пусть будет. Но только русский. Доля у вас какая-то будет. Но не в Белогорске, где-то в области. Кушать дам, с голода не помрете. Но никаких гастролеров с Кавказа. Таких сразу под молотки.

Тенгиз посмотрел на меня.

– Не любишь нас?

Я удивился.

– А за что вас любить, скажи? Не, не воров – грузин.

Вопрос ввел старого вора в ступор – он явно не думал об этом раньше.

Вообще.

А в самом деле – кто-то может мне ответить на один простой как мычание вопрос – за что нам любить грузин?

За то что мы пролили русскую кровь, освобождая их от турок, чтобы нас гордо назвали оккупантами и сказали убираться?

За вождя и мучителя, которым они щедро поделились с нами?

За то как они обирали нас во времена совка, за то, что жили лучше нас. Драли наших баб, за Волги ихние?

За что, б…?

Ну хорошо, допустим. Было и было. Сейчас вроде как независимые. Но чо вы опять к нам лезете? А?

И самое главное – почему вы думаете, что мы вас должны любить?

Интересно, почему грузины решили, что мы должны их любить и пускать к себе в дом. Что они о себе возомнили?

Тенгиз подумал, потом сказал:

– Твой пацанчик. Сказал, что его гонят фашистом.

…

– Дурной путь ты выбрал. Дурной.

– Так выбери правильный, Тенгиз. Но там, у себя.

…

– Почему ты считаешь что твое – это твое, а мое – это общее?

И снова – вор не нашелся что ответить. Как то всегда так было… но он понимал, что на любой терке если так сказать, мое это мое, а твое это общее – плохо дело кончится.

– Такой вопрос один я решать не буду.

– Не вопрос, вынеси на сходняк. Но меня на том сходняке не будет.

– Почему так? Не хочешь перед людьми встать, слово свое сказать.

– Я свое слово сказал, Тенгиз. Худой мир лучше доброй войны. Но на сходняк ваш я не приду. Если он конечно не будет проходить здесь, в Белогорске.

Тенгиз промолчал. Потом сказал

– С мусорами в близких. Нехорошо это.

– Я с мусорами не в близких. Мусора на меня работают, а это совсем другое. Времена сейчас не те, Тенгиз. Видишь, КГБшника во власть избрали. Так как раньше, чисто по отрицалову двигаться не выйдет. Законы уже сейчас лютые и то ли еще будет. Но как всегда в России и бывает, кому нужны законы, когда судьи знакомы. Будем мы знакомы – я и вам мало-мало помогу, если влетите. Но без беспредела.

Тенгиз ничего не ответил. Я кивнул на сумку.

– Забирай. Дотащишь, или шнырей позвать…

***

Уже через три дня Тенгиза этапировали обратно в Москву, где адвокат его за полдня вытащил. Это время он просидел в хате, угощая сокамерников щедрым гревом от бандитов (Лом не соврал, даже апельсинов заслал гад) и исподволь выспрашивая, чем дышит область. Делал выводы. Мотал на ус.

На сходняке Тенгиз выступил за то чтобы воду лишний раз не мутить – ситуация и так непонятная. Временно приняли решение поставить на область русского смотрягу из стремящихся, а там посмотреть.

Но нет ничего более постоянного, чем временное.

***

Вот как то так.

На этом и закончились лично мои лихие девяностые.

Что было дальше?

Мы росли, развивались, и на один рубль заработанного приходилось все больше грязи и все меньше крови. Да, я не оговорился, все именно так. Больше грязи и меньше крови.

Все начало вставать на свои места – но не потому, что перемены свершились, а потому что те кто о чем-то мечтал убедились в бесплодности своих мечтаний. Пертурбации начавшиеся в 1985 году – двадцать лет спустя закончились, но не потому что цели были достигнуты, а потому что все смертельно устали чего-то достигать. Никто уже ничего особо не хотел друг от друга, всех в общем то устраивало то что есть. Тем более что чисто материально стали жить намного лучше – и квартиру в Москве на видак больше не меняли, и слово «иномарка» не произносили с придыханием. Я был одним из тех, кто сильно выиграл в этой карточной партии с жизнью – но выигрыш никогда не бывает полным и наверное это правильно. В семье у меня было все хуже и хуже, и я понимал смысл слов «за деньги счастья не купишь».

Менты перестали быть ментами и стали понтами – а если честно, то стали они решалами. Депутаты перестали быть слугами народа (хотя когда они ими и были то?), а стали торговцами властью мелким оптом. Бандиты перестали быть бандитами и стали кто зэками, кто бизнесменами с темным прошлым, а кто гранитными памятниками на кладбищенской аллее, к которым никто не приходит.

Как я могу оценить девяностые? Были ли они «святыми» или «лихими»? Ну святости тогда точно не было, и думаю, никто из нас святым не был. Это редкий негодяй назовет то время, по колено в крови – святым.

Но кое-что в