Гвенвифар сидела рядом со свекровью, изредка задремывая, но, стоило больной пошевелиться, и она тут же просыпалась и подносила ей воды или поправляла подушки, устраивая Игрейну поудобнее. В комнате горел лишь крохотный светильник, но луна светила ослепительно-ярко, а ночь выдалась такой теплой, что дверь в сад закрывать не стали. Мир заполнял неумолчный глухой шум моря: то волны накатывали на скалы где-то за пределами сада.

– Странно, – отрешенно прошептала Игрейна наконец, – вот уж не думала, что вернусь сюда умирать… Помню, как одиноко, как безотрадно мне было, когда я впервые приехала в Тинтагель – словно вдруг оказалась на краю света. Авалон казался таким прекрасным и светлым, и весь в цвету…

– Цветы есть и здесь, – промолвила Гвенвифар.

– Но не такие, как у меня дома. Почва здесь уж больно бесплодная и каменистая, – вздохнула она. – А ты бывала ли на Острове, дитя?

– Я обучалась в обители на Инис Витрин, госпожа.

– На Острове чудо как красиво. А когда я приехала сюда через вересковые пустоши, здесь, среди высоких скал, было так пустынно и голо, что я испугалась…

Игрейна слабо потянулась к снохе, Гвенвифар взяла ее за руку и тут же встревожилась: рука была холодна как лед.

– Ты – доброе дитя, – промолвила Игрейна, – приехала в такую даль, в то время как родные мои дети прибыть не смогли. Я же помню, как ты страшишься путешествий, – а ведь отправилась на край земли, и притом беременная!

Гвенвифар принялась растирать заледеневшие руки в своих.

– Не утомляй себя разговорами, матушка.

С губ Игрейны сорвалось нечто похожее на смешок, но звук этот тут же потонул в хрипах.

– Да пустое, Гвенвифар, сейчас-то уже все равно! Я была к тебе несправедлива – ведь в самый день твоей свадьбы я пошла к Талиесину и спросила его, не сможет ли Артур каким-либо образом уклониться от этого брака, не запятнав себя при этом бесчестием.

– Я… я этого не знала. Но почему?

Молодой женщине почудилось, будто Игрейна на миг замялась, подбирая слова, хотя кто знает, может статься, у больной просто не хватало дыхания?

– Я уж и не знаю… мне, верно, подумалось, что ты не будешь счастлива с моим сыном. – И вновь забилась в приступе кашля настолько сильного, что казалось, она уже никогда не отдышится.

Но вот кашель утих, и Гвенвифар промолвила:

– Ни слова более, матушка… не позвать ли мне священника?

– К черту всех священников, – отчетливо произнесла Игрейна. – Рядом с собою я их не потерплю – ох, дитя, да не пугайся ты так! – Минуту-другую она лежала неподвижно. – Ты считала меня набожной да благочестивой: еще бы, на закате жизни я удалилась в монастырь! А что еще мне оставалось? Вивиана хотела, чтобы я возвратилась на Авалон, но я не могла забыть, что именно она выдала меня за Горлойса… Здесь, за садовой стеной, высится Тинтагель – точно тюрьма; воистину, мне он и был тюрьмой. Однако это – единственное место, что я могу назвать своим. И кажется мне, что право это я завоевала тем, что здесь вынесла…

Больная вновь надолго умолкла, хватая ртом воздух.

– Ах, если бы только Моргейна приехала ко мне… – наконец выговорила она. – Она же обладает Зрением, ей должно бы знать, что я при смерти…

Гвенвифар видела: в глазах Игрейны стоят слезы. Растирая ледяные руки, что вдруг затвердели, сделались жесткими, точно холодные птичьи когти, молодая женщина мягко проговорила:

– Я уверена, если бы она только знала, она бы непременно приехала, дорогая матушка.

– Не знаю, не знаю… Я отослала ее от себя, отдала в руки Вивианы. Хотя отлично знала, как жестока Вивиана порою и что она использует Моргейну столь же безжалостно, как использовала меня, ради благополучия здешней земли и во имя собственной жажды власти, – прошептала Игрейна. – Я отослала ее прочь, ибо мне казалось, что, если выбирать из двух зол, пусть лучше живет на Авалоне в воле Богини, нежели попадет в руки к чернорясым священникам, которые приучат ее к мысли о том, что она – воплощение порока и греха только потому, что женщина.

Гвенвифар, до глубины души потрясенная, растирала в ладонях ледяные руки больной, подкладывала в ноги горячие кирпичи; однако и ступни тоже сделались холодны как лед. Молодая женщина взялась было массировать и их, но Игрейна сказала, что ничего не чувствует.

Гвенвифар поняла, что должна попытаться еще раз.

– А теперь, на пороге смерти, не хочешь ли побеседовать с кем-нибудь из священников Христа, матушка?

– Я уже сказала тебе: нет, – отозвалась Игрейна, – иначе, спустя все эти годы, пока я молчала, чтобы сохранить мир в доме, я, чего доброго, наконец выложу им все, что на самом деле о них думаю… Я любила Моргейну, оттого и отослала ее к Вивиане, чтобы хотя бы она ускользнула от их власти… – На больную вновь накатил приступ удушья. – Артур, – промолвила она наконец. – Никогда-то он не был моим сыном… он – дитя Утера… лишь надежда наследования, не больше. Я всей душой любила Утера и рожала ему сыновей, потому что для него это так много значило: обзавестись сыном, который пойдет по его стопам. Наш второй сынок… он умер вскорости после того, как перерезали пуповину… его, кажется, я могла бы полюбить сама по себе, так, как я любила Моргейну… Скажи, Гвенвифар, мой сын упрекал ли тебя за то, что ты до сих пор не родила ему наследника?

Гвенвифар опустила голову, чувствуя, как на глазах вскипают жгучие слезы.

– Нет, он всегда был так добр ко мне… ни разу меня не упрекнул. А однажды даже сказал, что не зачал ребенка ни с одной женщиной, хотя знал многих, так что, возможно, вина здесь не моя.

– Если он любит тебя ради тебя самой, так он просто бесценное сокровище среди мужчин, – отозвалась Игрейна, – и если ты сумеешь сделать его счастливым, так тем лучше… Моргейну я любила, ибо кого, кроме нее, могла я любить? Я была совсем юна и так несчастна; ты и представить себе не можешь, как тяжко мне приходилось той зимой, когда я родила ее: одна-одинешенька, вдали от дома, еще совсем девочка… Я боялась, что она будет сущим чудовищем: я ведь весь мир ненавидела, пока ее носила; а она оказалась чудо какая хорошенькая: серьезная, разумная, дитя фэйри, да и только. За всю свою жизнь я любила только ее да Утера… где она, Гвенвифар? Где она, если не хочет приехать к умирающей матери?

– Моргейна наверняка не знает, что ты больна… – сочувственно отозвалась Гвенвифар.

– Но как же Зрение? – воскликнула Игрейна, беспокойно ворочалась. – Где же она есть, что не видит: я умираю? Ох, понимала же я, что она в серьезной беде, еще на коронации Артура понимала, и ведь не сказала ни слова, не хотелось мне ничего знать, казалось мне, я испила довольно горя, и ни слова не сказала я, когда она во мне так нуждалась… Гвенвифар, скажи мне правду! Что, Моргейна родила ребенка – неведомо где, в одиночестве, вдали от всех, кто ее любит? Говорила ли она с тобою об этом? Значит, она ненавидит меня, раз не приехала ко мне даже теперь, когда я при смерти, лишь потому, что я не высказала вслух все мои страхи о ней на Артуровой коронации? А, Богиня… я отреклась от Зрения, дабы сохранить мир в доме, ведь Утер был приверженцем Христа… Покажи мне, где мое дитя, моя доченька…