— Вот, слушайте! «А доски те деревянные, в пядень с небольшим длиной, в вершок толщиной, а досок четыре или пять, поперек исписаны, знаки не нашего письма, а связаны ремешками». Вот, более ничего…

— «Дщицы в две пядени вдоль, пядень с четвертью поперек, по углам дырки, а дщиц семь или восемь, буквы черные словно врезаны, письма чужого, мелкие», — прочитал Семейка.

— Ну, где тебе тут вощеные дощечки? — спросил Тимофей. — Я тебя спрашиваю!

— А я тебя — скажи, где тут правда? — Семейка отобрал у Богдаша столбец. — У одного грамота в две пядени, у другого — в пядень с малым. У одного — четыре, у другого — восемь! И как бы можно было врезать мелкие буквы? Чем? Вот чтобы процарапать — такая палочка есть, сам видывал.

Богдаш и Тимофей переглянулись — и точно, обе сказки друг другу противоречили. Объяснить несообразность они уж никак не могли, потому Тимофей махнул рукой — мол, черт ли ведает этих подьячих! — а Богдаш рукой же сделал Семейке знак продолжать.

— Вот и раскиньте мозгами. Коли кто из подьячих, Посольского ли, Тайных дел ли приказа сговорился немцу, или голландцу, или хоть турку склад закрытого письма продать, то станет ли этот человек выносить грамоту, тем затейным складом писанную, или перерисует что надобно на таблички да при опасности мигом с них все и сотрет? Может, ему и таблички-то из Немецкой слободы прислали?

— Ах ты, песья лодыга! — воскликнул, первым осознав случившееся, Данила.

Немалая часть государевой переписки велась через Приказ тайных дел и именно закрытым письмом. Уж кто-кто, а конюхи знали это доподлинно — они и сами письма возили, и ключи к затейному складу. И ежели в Кукуй-слободе такая вощеная дощечка окажется — хорошего мало.

Да и на Москве ей, коли вдуматься, зря болтаться нечего. Многие богатые купцы дорого заплатят, чтобы знать, какие приказания шлет государь воеводам во Псков или в Архангельск.

А хуже всего — что есть в том ли, ином ли приказе еще один сучий сын, стервец, выблядок, который может и еще раз переписать на дощечки ключ к закрытому письму да и продать, коли хорошо заплатят… Вот кого выследить надобно! На это Башмаков и намекал!

— Ну, с чего начнем? — деловито спросил Тимофей, встал и повернулся к образам. — Господи Иисусе, и ты, Матушка Пресвятая Богородица, благословите розыск вести!

Затем перекрестился, сел и запустил пятерню в давно не стриженные космы. Поскреб так, что громкий скрип раздался, вздохнул и уставился на Данилу:

— Ну, младшенький, тебе первому слово!

— Надобно докопаться, кто таков тот парнишка! — выпалил Данила. — То, что он не из печатни, уже ясно.

— Откуда тебе ясно? — удивился Тимофей.

— Ну… — Данила задумался. — Коли бы он из печатни, от этого самого еретика, как там его, деревянную книжицу унес, тот бы ее сразу признал…

— Ты греков еще не видывал! — высокомерно сказал Богдаш. — Хитры, черти! Он, Арсений, грамоту, может, и признал, да не проболтался. Судите сами, братцы: Арсений — иноземец, у него наверняка в Немецкой слободе знакомцы есть. Ежели в той грамоте и подлинно ключ к письму затейного склада, то Арсений вполне может оказаться при передаче такого товара посредником!

— Ну-ка, растолкуй! — потребовал Тимофей.

— Не всякий подьячий в Немецкую слободу потащится знакомства заводить — кому они, немцы, надобны? Но и немцу, коли такая тайная нужда до Посольского приказа подьячего, тоже до него добраться трудно. Непонятно, на какой козе подъехать. В таком богопротивном деле, я полагаю, без посредника не обойтись. А Грек как раз подходит: его и наши все знают, и немцы…

— И знают его за еретика и хитрюгу, что тоже важно, — добавил Семейка. — Стало быть, коли деревянная книжица, неведомо кем списанная, была у Арсения в печатне, с чего бы парнишке ее уносить?

— Написано же — все парнишки, что при печатне служат, на месте обретаются, — напомнил Данила.

— Ну, Грек и соврет — недорого возьмет, — напомнил Богдаш. — Стало быть, нужно разведать, не его ли парнишечка… Это — первым делом.

— Коли ты предложил, ты и возьмешься? — спросил Семейка.

— Придется!

— Коли Богдаш прав, то весь узел в печатне завязался, там его и распутывать будем, — сурово сказал Тимофей. — Ишь, богоотступники! Доберусь я до вас!

Данила с Семейкой переглянулись.

Близилась Масленица, а за ней — Великий пост, когда Тимофеево желание бросить конюшни и уйти в тихую обитель наливалось новой силой. Случалось это с ним раза два-три в году. Товарищи норовили такой опасный миг укараулить и принять меры. В прошлый раз напоили Озорного до бесчувствия, в позапрошлый — поклонились подьячему Бухвостову пирогом в три алтына и две деньги, он и отправил Тимофея с двумя стадными конюхами в Рязань — встречать караван коней, который татары, собрав в Астрахани, гнали на продажу в Москву.

Очень уж не хотелось им отпускать Тимофея в обитель!

— Может, прав, а может, и нет, — заметил Семейка. — Стало быть, светы, или молодцы из печатни Земский приказ опозорили, или какие иные. Ты, Данила, полагаешь, что печатня тут ни при чем?

Данила задумался.

— Ну, чего замолчал? — буркнул Тимофей.

— Коли парнишка из печатни… — Данила пытался выстроить в голове то, что еще не имело четких очертаний, и, как на грех, слова в голову лезли какие-то не те. — Коли его с грамотой послали…

— А коли он ее выкрал? — возразил Богдаш.

— Так все равно знал бы, куда с ней бежать! Не для себя ж он ее выкрал! На черта она ему сдалась! — Данилу прорвало. — Что ж он с ней на торг забежал? Туда, где сани стоят?!

— Может, ему там место назначили? — предположил Семейка.

— По торгу сторожа ночью ходят, коли кто там место на ночь глядя назначит — не обрадуется, — возразил Тимофей. — Так дубинкой погладят!..

— Может, условились, что он в сани грамоту подложит? А, светы? — продолжал предполагать Семейка, и слова его казались глуповаты, однако Данила уже знал повадку товарища. Семейка словно предлагал: вот я дурости говорю, а вы, светы, мне по-умному возразите, так мы и до истины, чего доброго, доберемся…

— А он и сам туда с книжицей залез? Не-ет! Не то!

— Может, в ином месте замерз, а его в сани подложили?

— Какого лешего?!

— Вместе с книжицей?

Семейка, Богдаш и Тимофей предполагали, Данила вдруг замолчал.

Разгадка была рядом…

Он вспомнил недавнее… недавнее и уже такое далекое…

Когда его вместе с отцом привели с белорусским полоном на Москву, а Москва еще от чумы опомниться не успела… когда бесславно умер отец, успев перед смертью походить по дворам с протянутой рукой… когда сын, ухватившись за шляхетскую гордость, как утопающий за соломинку, забрался в дом, хозяев которого забрала чума, помирать голодной смертью…