— Как подымешься, так по правую руку, — объяснила баба.

Стенька пошел, куда велено, и заглянул в помещение величиной с его собственную горницу, но с большими, не меньше аршина высотой и двух — в ширину, окнами. И тут же Деревнин откинул коричневый суконный занавес и появился в противоположных дверях, как ходил дома — в тафтяном теплом зипуне без рукавов, зеленом в полоску. Под зипуном была нарядная розовая рубаха.

— Заходи! — велел.

— Бог в помощь! Как здоровьице, батюшка Гаврила Михайлович?

— Твоими молитвами, — буркнул подьячий.

Стенькин приход был ему ни к селу ни к городу.

— Икота-то отстала?

— Отстала, да в брюхе что-то стеснилось, — пожаловался Деревнин. — Дьяку Лопухину при такой хворобе лекарь велел китайский бадьян с сахаром пить. Вот, послал купить фунтовый кулек бадьяна, только что принесли, посмотрим, поможет ли.

— Точно ли китайский?

Деревнин оглядел приобретение.

— Точно. Видишь — как в Китае заклеили, так до Москвы никто бумагу не повредил.

Очевидно, он и дома, хворый, занимался делами. Край красивой расшитой скатерти был отогнут, а постелено суконце, и там стояла кизилбашская чернильница, лежали два пера, оба оправленные в серебро, одно в придачу с хрустальным пояском, лежала и серебряная перница, а в приказ-то брал оловянную! Стопочка голландской бумаги с видным на просвет гербом города Амстердама, несколько книг, облаченных в черную и в красную кожу, одна из них, самая пузатая, с серебряными застежками, и к ним для удобства чтения слоновой кости указка с ручкой в жемчужной сеточке, и все это показывало, что хозяин — человек не простой, достойный. Тут же в круглой открытой коробье лежало свернутое Уложение, которое многие подьячие заказывали для собственных нужд переписать. Длины оно было неимоверной — сказывали, под три сотни саженей, и сыскать в нем нужное место с непривычки оказывалось затруднительно, потому из Уложения торчали бумажные лоскутки с пометками. Там же была диковина — книжечка писчая, которую с собой брать, в черепашьем кожушке. И стояла серебряная немалая стопка — надо полагать, с водой или чем иным от икоты.

Судя по тому, что в комнате была и книгохранительница, резанная из липы, длиною в целых полтора аршина, с дверцами на железных петлях, Деревнин выложил на стол далеко не все свои сокровища. Может, и пустая стояла книгохранительница, для виду — в самом деле, зачем подьячему столько книжек? Для Стеньки, уже примеряющего на себя внутренне подьяческий чин, важным показалось иное.

На скамье, где сидел, работая, Гаврила Михайлович, лежали не жалкие тюфячки, которыми пользовались подьячие в приказной избе (на голой скамье ежедневно по двенадцать часов сидеть — мозоли на гузне натрешь!), а суконные коричневые подушки.

Гордый новообретенным умением разбирать склады, Стенька взял одну книгу, черную, раскрыл доски и прочитал (сперва про себя, шевеля губами, потом же торжественно повторил вслух):

— «История Казанского царства»!

— Гляди ты! — высказал удивление Деревнин. — Совсем бойко выучился!

— Я вот, Гаврила Михайлович, одного понять не могу, — признался Стенька, взвешивая в руках тяжелую книгу. — Зачем их в досках делают? Тут же доска — в вершок толщиной!

— Ну, поменьше будет, — Деревнин забрал книгу и бережно положил обратно. — А в досках и с застежками — так это от пожара. У тебя-то дома книг не бывало, ты и не знаешь, что с книгами в огне делается.

— Горят, поди?

— А вот гляди…

Деревнин взял другую книгу, с зелененьким обрезом, положил, нажал на нее сверху — и то с трудом замкнул застежку.

— Видишь, как плотно? А теперь представь, что эта книга в огне оказалась. Пока он доски сгложет, огонь и зальют, они же долго гореть будут. Страниц же пламя не тронет, а что обрез малость обгорит — не беда, на то в книгах и делают широкие поля. Подрезать чуток — и будет книга как новая.

— Хитро! — одобрил Стенька. — Поглядеть можно?

— Нужно, — решил Деревнин. — Это Евангелие.

Стенька бережно снял со стола Евангелие и подивился серебряным выпуклым жуковинкам по углам нижней доски, на которых, как на ножках, стояла на столе книга.

— Ты, чай, от Грека эту книжную хворь подхватил, — заметил подьячий, и Стенька торопливо положил книгу. — О божественном потолковать пришел, что ли?

— Ох, Гаврила Михайлович! — Стенька разом вспомнил все неприятности. — Уж о таком божественном, что выше некуда!

Подьячий тяжело сел. Ярыжке сесть не предложил.

— Сказывай! — Его лицо от внезапной икоты передернулось, и он спешно выпил воды.

И Стенька доложил, что к деревянной грамоте протянулись когтистые лапы Приказа тайных дел, а для чего — можно только гадать. И, стало быть, они двое, Стенька да Деревнин, виноваты во многом — не придали должного значения диковинной улике, вынесли ее из Земского приказа, допустили, чтобы налетчики отняли…

— Ах ты, Господи… — пробормотал расстроенный Деревнин. — Вот ведь беда… Да ты сядь, Степа. А что наши?

— А что наши! Рьяно за дело взялись! С самого утреца Протасьев всех собрал да как возгласит: братцы-государи-товарищи!..

Такое обращение обычно означало не то чтобы приказ, скорее — отчаянную просьбу действовать скоро и толково ради общего приказного блага.

— И сам в печатню отправился, и Елизария с Захаркой с собой взял, и Гераську-писца, и стрельцов для охраны. Стрельцов-то расставить у входов и выходов хотел, чтобы никто не выскочил.

— Ишь ты — целое войско… Да ведь коли грамота в печатне, то так, поди, упрятали, что ее сам черт не сыщет, прости Господи… — Деревнин перекрестился. — Если только ее тогда же, ночью, не переправили куда подальше.

— А чего переправлять? На Печатном дворе столько всякого добра — бочку беременную спрятать можно, никто и не заметит. Коли у них нахальства хватило на нас напасть, стало быть, в безнаказанности своей уверены! — воскликнул Стенька. — А коли Приказ тайных дел в это дело нос сует — для чего бы?

— Ты всех тамошних затей знать не можешь, — одернул подьячий, — да и я тоже. Первое, что на ум бредет, — им, кроме соколиной охоты, гранатного боя и дневальных записей, теперь велено еще за еретиками охотиться.

Дневальные записи — это был смех на все приказы. Государю пришло на ум сличать, какова была погода в разные годы, и подьячие Приказа тайных дел старательно записывали в особую книгу, что, мол, января тринадцатого дня шел превеликий снег, а после того случилась оттепель. Бывало и диковинное — град вместо снега, цветение садов в неположенное время. Но реже, чем желалось бы государю.

— Гаврила Михайлович, мы с тобой оба ту книжицу видели. Буквы в ней вроде наших, а все же не наши. Так я и думаю — это кто-то нашу русскую грамоту для своих черных дел переделал и…