Начало зимы было в республиканской Испании унылым. Дефицит продовольствия становился все острее, промышленное производство составляло всего одну десятую от уровня 1936 года, что было вызвано проблемами с сырьем и с подачей электричества в Барселоне. Не хватало топлива для отопления, сигарет и мыла невозможно было достать уже много месяцев. Все сильнее распространялись пораженческие настроения; даже те, кто от отчаяния убедил себя, что борьба рано или поздно увенчается победой, теперь не мог не смотреть правде в глаза. Даже эти люди понимали, что следующее сражение окажется последним, и с горестной покорностью ждали развязки.

Население Барселоны находилось на грани голода: паек, если его удавалось получить, составлял на пороге зимы всего 100 граммов чечевицы в день. Люди на разбомбленных улицах падали в голодные обмороки, множились случаи цинги. Пропагандистские радиопередачи окончательно оторвались от реальности. Люди еще как-то двигались просто потому, что им ничего больше не оставалось – ослабленные недоеданием рабочие тащились на свои заводы, где почти полностью прекратилась подача электроэнергии и кончилось все сырье, причем именно по той причине, что армия продолжала драться. Являться на работу было не так болезненно, как представить себе прекращение работы.

В конце ноября – начале декабря правительство Негрина издало очередные мобилизационные указы, толку от которых было мало из-за отсутствия оружия для призывников. Многие новобранцы расходились обратно по домам сразу после призыва – при этом на фронте по-прежнему расстреливали дезертиров. Впрочем, попадалось незначительное меньшинство беглецов, так как власти не могли справиться с новой волной мобилизованных.

Даже армия, боевой дух которой был обычно выше, чем в тылу, перед началом битвы за Каталонию выглядела побитой, что не означало, что она утратила способность еще раз удивить неприятеля геройским сопротивлением. Республиканские силы в Каталонии потеряли на Эбро не только 75 тысяч человек, но и почти всю свою технику и снаряжение. Армия Эбро и Восточная армия, насчитывавшие в общей сложности больше четверти миллиона человек, имели теперь для отражения натиска националистов всего 40 танков, менее сотни полевых орудий, 106 боевых самолетов (из которых подняться в воздух из-за отсутствия запчастей могла только половина) и только 40 тысяч винтовок.

Тем не менее советские советники, похоже, преуменьшали опасность. Возможно, они считали, что республику ждет неминуемое поражение, а значит, им недолго оставаться в Испании и надо получить от командировки максимум удовольствия. «У меня все по-прежнему, – писал на родину один из переводчиков, – то есть очень хорошо. Я заделался заядлым доминошником, по вечерам мы забиваем «козла», слушаем граммофон. У меня ненормальный аппетит (ем до одури)… После обеда мы спим часок-другой, вот и набираешь вес… Я здесь много читаю»[923].

Негрин думал о будущем, хотя ничего не обсуждал со своими министрами. Как сообщал Димитрову Гере, «министры жалуются, что не видят Негрина и не могут решать с ним свои отраслевые вопросы»[924]. Похоже, Негрин встречался только с ведущими коммунистами и с советскими официальными лицами. 17 ноября на встрече с советским поверенным в делах Марченко он поднял «вопрос наших «соседей» в Испании» (эвфемизм для сотрудников НКВД). Он сказал, что «связь между товарищем Котовым и его работниками с Министерством внутренних дел и с СИМ нецелесообразна. Он предложил, чтобы товарищ Котов сохранял косвенные контакты с ним, Негрином, так как он создает свой собственный особый аппарат. То, что Негрин, всегда крайне деликатный в отношении наших людей, счел необходимым такое замечание, несомненно, свидетельствует о сильном давлении на него со стороны социалистической партии, анархистов и особенно агентов Второго интернационала по вопросам «вмешательства» наших людей в работу полиции и контрразведки»[925].

На другой встрече, 10 декабря, Негрин изложил свои далеко не демократические представления, полностью совпадавшие с коммунистической политикой. Перед этим он обсуждал с Диасом и с Урибе идею «объединенного национального фронта, который он, видимо, представляет собственной новой партией. Эта мысль посетила его после утраты надежд на объединение социалистической и коммунистической партий… Наибольшее, чего можно ожидать, – это поглощение соцпартии компартией в конце войны».

Негрин понял, что «зависимость от коммунистической партии неблагоприятна с международной точки зрения. У существующих республиканских партий нет будущего. У Народного фронта нет общей дисциплины, его раздирает межпартийная борьба. Поэтому нужна организация, которая объединила бы все лучшее, что есть во всех партиях и организациях, и могла бы оказывать правительству фундаментальную поддержку… Возврата к старому парламентаризму быть не может; будет невозможно позволить «свободную игру» партий, какая была раньше, потому что в противном случае правые опять силой вернутся во власть. Это значит, что требуется либо единая политическая организация, либо военная диктатура. Никакого другого пути он не видит»[926]. План Национального фронта Негрина был неким левым вариантом того, чего достиг Франко своим «Национальным движением».

В начале декабря, через две недели после переправы последнего отряда республиканцев через Эбро, Маневренная армия националистов развернула свои порядки на обоих речных рубежах северо-восточной зоны республики. Республиканский Генштаб, предвидевший такое развитие событий, готовил оборону Каталонии и планировал отвлекающие удары на западе и на юге[927].

Кроме этого, Негрину пришлось заняться настроениями в тылу – лишь немногие партии до самого конца поддерживали его политику сопротивления. В республиканском альянсе углублялся раскол между его сторонниками, главным образом коммунистами[928], и другими партиями, возглавляемыми Прието, Ларго Кабальеро и Бестейро. Особенно сильно возражал против позиции Негрина Бестейро. 16 ноября он приехал в Барселону из Мадрида, чтобы посовещаться с президентом, и сказал Асанье о своей уверенности в том, что Негрин полностью повязан с коммунистами. На заседании исполнительного комитета социалистической партии он прямо заявил главе правительства: «Я считаю вас агентом коммунистов»[929].